Рождение волшебницы

Великий Сорокон, наученный вызывать искрень изумруд, могучий волшебный камень, она бросила подле себя на скамью, когда едулоп терзал Юлия… Что ей было тогда до всего мира, до всего сущего?

И Золотинка вскричала так, будто обступившие Юлия дворяне находились на другом берегу реки:

– Караул!

Душераздирающий призыв этот, указывая на неведомую опасность, оборвал галдеж и заставил всех оглянуться. Она заключила:

– Воевода Чеглок, подойдите сюда скорее.

Действительно, Чеглок уразумел суть происшествия с полуслова: ведь волшебница сверкала изумрудом у всех на глазах. Воевода встревожился не меньше ее самой. С тяжелым сердцем, оглушенная новым ударом, Золотинка настаивала на обыске: досмотреть людей, не разбирая чинов и званий! Но это легко сказать. Едва ли воевода боярин Чеглок имел достаточно власти, чтобы подвергнуть личному досмотру окружавших его вельмож и военачальников. Он замялся. Золотинка выскочила в сени: кто тут кого стерег, можно ли перекрыть выход?

Тоскливый вскрик Юлия бросил ее назад в караульню.

Без панциря, без верхней одежды, с обнаженной рукой, бледный от потери крови, княжич слабо корчился на составленных и укрытых тощим тряпьем лавках. То он вытягивался, то поджимался, стискивал в кулак здоровую руку и закидывал назад голову, жмурился и сипел сквозь зубы. Мир исчез для него, осталась одна лишь боль. Имел ли он силы, чтобы признать Золотинку, которая сунулась между державшими княжича людьми? Рану они перевязали и повязка сплошь пропиталась кровью.

– Давайте… я попробую. Надо что-то делать, – сказала она, страдая.

Ладонь ее, однако, не ощущала раны. Она лишь чувствовала, что от растерзанного запястья исходили толчками жгучие волны боли, мука эта отдавалась под сводом черепа и в позвоночнике, острые, как лезвия, лучи ее возвращались ознобом до самых кончиков пальцев. Одеревенев от напряжения, Золотинка раз за разом соскальзывала с бурлящих мучений куда-то в сторону, в холод, теряя самообладание и веру.

И пробовала она все то же при горящем камне Рукосила, но он мало чем помогал. Попорченный от соприкосновения с темной душой прежнего владельца, камень светил тускло. Хуже всего было то, что она натыкалась на преграду – чужеродную волю, заклятие, через которое не могла проникнуть, чтобы сомкнуться с естеством раненого.

За ее спиной ожидали очереди сумрачные мужи Шист и Расщепа. Врачи успели скинуть кафтаны, закатали рукава. А на лавке, нарочно пододвинутой, разложили набор костоправных приспособлений, всякое отточенное, граненое, изогнутое, зубастое железо. Врачи готовы были взяться за дело тотчас, едва беспомощная волшебница уступит место у ложа больного. Более округлый, степенной полноты Расщепа и его угловатый, сложенный корявыми уступами товарищ Шист.

Когда Золотинка отстранилась в изнеможении, Шист, удерживая голову больного, поднес к его стучащим зубам стакан маковой настойки. Расщепа принялся разматывать повязку. Врачи изъяснялись отрывисто и неполно, но даже нескольких замечаний было достаточно, чтобы уразуметь их намерения. Именно: выдолбить, выдернуть, вывернуть, вырезать, а при необходимости и выжечь. Оставалось только надеяться, что здравый смысл и природная человечность уравновесят в нужных долях костоправное рвение.

– Боюсь, товарищ, придется отрезать руку, – негромко пробормотал Шист, ощупывая посиневший локоть юноши.

– Инородное тело между лучевыми костями, – сказал Расщепа, ковыряясь в ране железным крюком.

Достаточно было взгляда на прошибленные потом лица врачей, чтобы уяснить себе, как плохо обстоят дела. Золотинка напряженно дышала, ожидая, к чему они придут, и не стерпела.

– Не надо отрезать, прошу вас! – воскликнула она с мольбою. – Пожалуйста, сохраните руку!

– К вечеру, барышня, – раздражительно возразил Шист, – огонь поднимется до плеча. Тогда нечего будет и отрезать!

– По локоть, – пояснил Расщепа, показывая глазами место, где нужно будет отпилить руку.

Бледный, изможденный лицом Юлий мучался, прикрыв веки, вряд ли он сознавал, что происходит. Золотинка сделала усилие, чтобы овладеть собой, и сказала вполне твердо, столь твердо, сколько нашла мужества:

– Подождите до полудня, я говорю! Иначе… будете отвечать головой!

Бедные врачи! Сколько раз они отвечали головой за всякий хрип и сердечное колотье вельможных особ! Они склонялись к тому, чтобы принять к сведению предостережения волшебницы, независимо от того, имела она права на угрозы или нет.

Тогда Золотинка переметнулась к воеводе Чеглоку, который на той стороне очага толковал под стоны Юлия со своими полковниками и сотниками.

– Нужно искать Рукосилову библиотеку, – загорячилась она, – дайте мне людей. Человек десять крепких ребят, придется ломать стену. Иначе до книг не доберешься.

– Щавей, найдете десять? – вскинул утомленные глаза Чеглок.

Они не успели это выяснить… За раскрытой дверью на лестницу всплеснулся вой – яростный, но лишенный внутренней силы – испуганный.

В этот миг отчаяния и неопределенности, вполне понимая, что трещат последние оплоты, под ужасные стенания Юлия, когда дворяне сбились в кучу вокруг Чеглока, ощетинившись, как стая рычащих с испугу собак, Золотинка вспомнила о своей людоедской образине – на губах ее запеклась кровь. Нужно было, наконец, и умыться! Она удовлетворилась кувшином кислого вина. Пока в проходе за дверью лязгали под жуткие крики мечи, слышался остервенелый топот и грохот падения, она наскоро смыла с себя кровь.

Ратники раздались, и в проеме двери выросли очертания воителя, который в одиночку разметал стражу. Витязь не имел головы и сражался голыми руками. Безголового витязя рубили и кололи напропалую, не причиняя ему вреда. Он продвигался по караульне, упавшие расползались из-под тяжелых медных ног.

– Порывай, стой! – крикнула Золотинка, не имея за душой ничего другого.

И медный человек остановился. Порывай или Лоботряс, другим словом.

Где был теперь этот лоб? Расплющенную и свернутую набок голову трудно было уже назвать головой, в смятой башке не различались ни лоб, ни глаза, ни нос. И если Порывай и отличался когда подходящими к такому имени ухватками, то ныне в скрипучей его поступи не осталось ничего порывистого, мерный шаг его наводил тоску мертвенной неумолимой медлительностью. Претерпев падение с каната, Порывай-Лоботряс перекорежился: одно плечо выше другого, тонкий стан прогнулся. Медный человек подволакивал ногу и неважно владел рукой. Грудь его и плечи, медные пясти и локти поблескивали свежими зарубками.

Павшие духом ратники старались хотя бы прикрывать стонавшего княжича. Врачи же, нисколько не устрашенные пришествием истукана, продолжали ковыряться в ране и без успеха пытались выдрать засевший в костях зуб.

– Чего ты приперся? – заносчиво спросила Порывая Золотинка.

Тот развернулся, словно желая отвечать. И стоял столбом. Казалось, голос девушки имел над ним тайную власть. Она же лихорадочно соображала, как бы это так исхитриться, чтобы отправить болвана восвояси.

– Вот что, дружище, – продолжала она с притворным добродушием. – Сейчас я напишу письмо Рукосилу, и надо его снести. Ну то есть Рукосил теперь Видохин, ты отлично это знаешь. Так что понесешь, понял?

Ни единым телодвижением не выдавал он затаенных побуждений: не соглашался, но и не выказывал возражений. Ждал.

Золотинка оглянулась: Чеглок и присные его засуетились, показывая друг другу жестами и выразительным вращением глаз, что волшебнице нужно. На счастье, нашелся писарь, он молча выложил потребные принадлежности на скамью, где Золотинка устроилась писать. Она не раздумывала. Вскрики и стенания тяжело страдающего Юлия подстегивали мысль, оттого и письмо получилось короткое, решительное, но не весьма хитрое:

«Рукосил! У меня твой перстень, ты понимаешь, что это значит. Ничего хорошего для тебя. Не обольщайся. Мы могли бы разойтись по-людски, если бы ты освободил Юлия от едулопова зуба. Золотинка».

Она не особенно уже удивилась, когда Порывай принял письмо – как будто за ним и явился. И заскрипел назад в сени – к хозяину, мимо охотно расступившихся ратников. И дальше… дальше слышен был в коридорах трудный скрипучий шаг. Каким образом удивительное посещение болвана входило в расчеты Рукосила? Золотинка не успела это обдумать.