Рождение волшебницы

Так они и застряли: шут с черной харей снаружи, а старик большей частью внутри. Зазвенела бронзовая чаша, которую Видохин приготовил для крови золотого отрока.

– Видохин! – жевано сказала Золотинка – рот ее, как и глаза, забился суконной харей. – Вы уронили чашу.

Старик, зажав в зубах нож, вдруг отпустил отрока, чтобы поднять сосуд. А она так же быстро хватилась поправить личину – открыла себе глаза и рот. Он успел раньше и снова схватил ее, пока она путалась на крыльце с тесемками.

Теперь она увидела площадь: притихший люд стоял, обратив к ним спины. Перед толпой в гулком чреве амбара (или это были конюшни?) за закрытыми воротами слышался сокрушительный рев и визг, треск деревянных перегородок. Что-то такое там происходило непонятное и жуткое, что никому и дела не было до жалких перепихиваний старика с шутом.

Золотинка поджидала новой вспышки общей неразберихи, бестолковщины и гама, чтобы благополучно тогда ускользнуть. Старик тоже нуждался в передышке – ослабил хватку, шумно дышал в ухо и бормотал: «Постой, мой мальчик!» Так они стояли друг возле друга, соблюдая известное перемирие.

Вдруг громовой удар сокрушил ворота амбара, они лопнули изнутри, взорвались щепой и распахнулись – что-то вроде исполинского горба врезалось в людей. Золотинка ахнула и рванулась, безжалостно лягнув Видохина. Она бросилась вперед, чтобы смешаться с толпой, а толпа ухнула ей навстречу. Золотинку опрокинули и, едва она изловчилась подняться на карачки, сбили повторно. Так и не поднявшись толком, она разобрала: по площади метался и давил людей исполинский кабан. Темное, в ошметках навоза туловище обезумевшего вепря оплетала оборванная цепь, и увивался вокруг него, как овод, кровожадный хотенчик.

Под градом ударов бесноватой палки вепрь крутился среди людей, как валун среди ломкого кустарника. В страшном коловращении исчезали искаженные лица, мелькал поддетый клыком разодранный бок, хлюпал под копытом живот – и сплошной вопль ужаса, несносный визг, треск и хруст. Мужчины и женщины давились в дверях, прорываясь в церковь, в Новые и Старые палаты – всюду, где были двери. В окнах белели бледные лица спасшихся. Чернели людьми открытые лестницы, все возвышенные, недоступные зверю места. Кто-то карабкался на каменную статую под стеной церкви. Но нескончаемый ужас продолжался для распростертых на площади, покинутых и беспомощных. Гора животной ярости перекатывалась по телам, сшибала бегущих, копыта скользили на жирной от крови мостовой.

В помрачении, приподнявшись, глядела на кровавое побоище Золотинка.

– Вставай, живее! – срывающимся голосом прохрипел опять настигший ее Видохин. – Беги! – он пытался подхватить девушку под мышки, чтобы поднять на ноги. И оставил ее – кинулся навстречу зверю, едва тот глянул заплывшим глазом в сторону золотого отрока.

– Не сметь! – вскричал Видохин в самозабвенной отваге. – Вон! Пошел! – И притопнул, понуждая вепря попятиться.

Среди всего скопища народа старый ученый явился единственным человеком, кто встал на пути зверства. Раскинул руки в опавших рукавах шубы, чтобы заслонить собой дух золота, дух совершенства.

Кабан приостановился, свирепо похрюкивая под неустанными тумаками палки, пасть его сочилась. Черная туша на коротких ногах надвигалась замедленной, как бы разборчивой, с остановками и с приплясом трусцой – так страшно и близко, что, когда кабан хрюкнул, втянув воздух, почудилось дуновение. Густой смрад крови и вонючего стойла распространял он вокруг себя – на грубой, в застарелых рубцах шкуре висел ошметками засохший навоз.

– Видохин, стой! Назад, старая образина! Стой, собака! – раздался дрожащий в крайнем напряжении голос Видохина.

Еще один Видохин орал на самого себя через всю площадь!

Но тот, что защищал Золотинку, не глянул.

– Не тронь отрока! Не тро-о-о… – вскинулся он, опрокинутый, перевернулся и хрястнулся с омерзительным звуком наземь! Загремела по камням медная чаша.

Вскочив, Золотинка увидела, что Видохин мертв. Она ощутила это по изломанной неподвижности тела. Зверь подцепил его клыком навскидку и сам тут же вздрогнул всей безобразной тушей – коротко чмокнув, вонзилась в загривок стрела. Несколько стрел одна за другой – вепрь крутанулся с бешеным хрюканьем.

Самострельщиков было человек пять, они кинулись врассыпную – за спины копейщиков. Дюжины две воинов с копьями и бердышами встали на поперечных ступенях, что отделяли возвышенную часть площади от низменной. И среди них Юлий в светлом, разлетающемся полукафтане, без шляпы и без иного оружия, кроме рогатины. Вепрь уже увидел противника.

Воины смыкались, пытаясь оттеснить наследника, но Юлий решительно вдвинулся между заслонившими его плечами – страшный, неимоверной тяжести зверь начинал сотрясающий сердце разбег. Княжич утвердил пяту рогатины в основание ступеньки, и то же самое со всей поспешностью делали его соседи: не рассчитывая удержать копья в руках, упирали их в камни, выставив навстречу скачущей туше.

Вепрь с маху вломился в затрещавший частокол. Утыканный расщепленными обломками ратовищ, он прянул вбок, исчерпав силу лобового удара. Несколько вооруженных мечами и секирами витязей рубили раненого, тяжело пораженного застрявшим во внутренностях железом зверя. В ход пошли несколько копий с целыми ратовищами, одно из них успел подобрать Юлий. Воткнув в кабана копья, витязи пытались удерживать грузную тушу на месте; часто переступая, они передвигались вместе с вепрем как единое, намертво сбитое целое. Наконец кабан рухнул и завалился на бок.

Юлий, отпрянув, шатался. Возможно, он был ранен, но не заметил этого в горячке боя. Нашлись сметливые люди, которые не замедлили поддержать наследника, а Золотинка бросилась было на помощь и остановилась на полпути.

Отовсюду высыпал непричастный к схватке народ.

Одержимый хотенчик с бездумной мстительностью колошматил изъязвленную тушу вепря.

Какой-то расхлябанной припрыжкой бежал Видохин. Ни на что и ни на кого не обращая внимания, он опустился перед своим же распростертым телом, дрожащей рукой тронул себя за безжизненную щеку и глянул в остекленевшие глаза.

– Мертв! Не дышит… – потерянно проговорил чародей.

Мгновение-другое он пребывал в столбняке, пораженный до полного бесчувствия, кажется… Потом дернулся, оглянулся, пытался вскочить, захваченный множеством одинаково бессмысленных побуждений, с рыдающим стоном рванул на груди мертвого Видохина шубу, кафтан и, не покончив с этим, припал было к груди, чтобы уловить биение сердца, – не сделал и этого. Схвативши запястье мертвого двойника, Видохин сверкнул красным камнем и в крик, не скрываясь, затарабанил заклинания… И снова он сверкнул камнем, снова… снова он бормотал срывающимся от страха голосом могучие и грозные заклятия.

Все было напрасно – ничего не происходило.

Ложный Видохин уже никогда не мог обратиться в Рукосила.

Обращение оборотня было бы еще возможно, если бы в мертвом ученом уцелела хоть капля жизни, если бы последним затухающим светом, смутным бредовым видением жил мозг. Но последняя капля жизни растворилась в вечности прежде, чем Рукосил-Лжевидохин успел подбежать к своему мертвому подобию.

– Сдох… – раздавленно произнес оборотень сам себе и вдруг, вскинувшись, с остервенением саданул кулаком безжизненного двойника. – Сдох! Сдох! – прорычал он, скрючивая в бессильной ярости толстые обожженные кислотами пальцы. И повторил безнадежно, шепотом: – Мертв…

Мертв… Руки упали, поникли плечи. Под действием мучительных мыслей, желтое, в пятнах лицо Лжевидохина набрякло, отяжелело складками дряблой кожи, он уронил голову и застонал в неизбывной, беспросветной тоске.

Одна Золотинка понимала, какое горе постигло всесильного чародея. Для остальных это было только зрелище – жутковатое и ошеломительное даже после всего случившегося. Было на что посмотреть: народ опасливо сторонился одержимой палки, толпился возле поверженного вепря. Нашлись охотники подивиться на двух Видохиных – мертвого и живого: этот недвижен, тот убит горем.