Рождение волшебницы

– Вот так вот! – сказал он, быстро оправившись. Перевернул вверх тормашками раззолоченного царя со свирепо распушенной бородой и глубоко надвинул шапчонку на его гневливые глаза.

Но кто бы это стерпел! Оскорбленное Золотинкино сердце колотилось. И первым ощутил на себе ее мстительное чувство Расщепа.

Он замер, уронив челюсть, так что и рот приоткрылся. Нечто чуждое и небывалое обволакивало сознание, завладевало руками и ногами… Взгляд лекаря нашел заячий барабанчик… В изумлении перед собственным задорным ухарством Расщепа опустился на корточки, принял барабанчик на колени и застучал. Сначала медленно, а потом все живей и живей – увлекаясь.

– Перестаньте стучать! Вы известный врач! Стыдитесь! – с испугом прикрикнул на него Шист, но и тот уже не владел собой. Сердитым движением он ухватил медный рог, приставил к губам и, напыжившись, дунул. Звук вышел отвратительный – квакающий и скрипучий – ужас отразился на лице несчастного лекаря.

– Отнимите у меня трубу! – успел он выкрикнуть между двумя вздохами и снова застонал, загнусавил в рог. – Отнимите барабан! Тьфу! Трубу! – выкрикивал он, багровый от удушья, со слезами на глазах, но поделать ничего не мог, снова и снова принимался извергать омерзительные трубные звуки.

Расщепа же не в лад и не в погудку, самозабвенно, в упоительном безумии колотил крошечный барабанчик. Вой, грохот и стенания вперемешку закладывали уши. Набежавшие в палатку скоморохи ошарашенно переглядывались.

– А ведь и вправду смешно, – пробормотала Люба.

Седовласый Пшемысл, остававшийся у входа в палатку, протянул, покачивая головой:

– Это может иметь успех.

Усилие, которое требовалось Золотинке для представления, стало велико, она изнемогала, неистовствуя за двух упитанных мужчин, и отступилась. Труба вывалилась из разом ослабевших рук Шиста, он попятился и столкнулся с бочкой, почему и пришлось опуститься на нее задом. Безумная гримаса сошла с круглого лица Расщепы, сменяясь покаянным испугом. Лепель так и причмокнул от восхищения.

– Учитель, вы преподали мне урок! – истово сказал он. – Вы покорили меня! Если таких же высот вы достигли в собственном ремесле… Я снимаю шляпу.

Ни слова не вымолвил Шист, поднялся с бочки и слепо, с безумными дикими глазами двинулся к выходу. Следом поспешно рванул Расщепа.

– Больной требуется полный покой! – с беспредельным отчаянием в голосе выкрикнул Шист, удалившись на безопасное расстояние от палатки.

Люба укрыла Золотинку, скоморохи потянулись к выходу. Девушка приподнялась на локте, прислушиваясь к голосам. Вдруг кто-то из них предупредил изменившимся голосом: Рукосил идет!

Скоро Рукосил показал себя: уродливая тень легла на склон парусины, а рядом увивались размытые пятна собеседников.

– Несчастная малютка никак не опамятуется. Целыми днями стонет. Опасность не миновала, боярин. – Это был Лепель. Приторный до неузнаваемости голос. Скоморох обхаживал вельможу так бережно, вкрадчиво, словно имел основания опасаться и за его жизнь тоже.

– Что-нибудь говорит? – спросил Рукосил.

– Часто поминает твое имя, боярин, – сказал Лепель. – Получается, как бы с надеждой тебя поджидает.

«Что он мелет?» – Золотинка скомкала покрывало.

Рукосил – вот удивительно! – не нашелся и пробормотал нечто не весьма вразумительное.

– …И нуждается в усиленном питании, – мягко внушал Лепель. – Врачи настаивают: каждый день большой яблочный пирог на привозном сахаре. Вишневый пирог. Жареный поросенок, две курицы, гусь. И вина, много вина! Не меньше полубочки красного мессалонского каждый день.

– Не много ли будет?

– Никак нет, боярин! Наши женщины то и дело купают малютку в вине. Удивительное средство против лихорадки.

– Шист велел?

– Да мы и сами с усами. Кое-что повидали.

– Ладно, я распоряжусь.

Уродливая тень заскользила ко входу, но Лепель достал конюшего и напоследок.

– Жаркими губками малютка все шепчет в лихорадке: передайте, мол, вельможному Рукосилу, конюшенному боярину кравчему с путем и судье Казенной палаты… передайте… шепчет она. А что передать? Увы! Естественная стыдливость смыкает уста.

Заря моя зорюшка,

что ты рано взошла?

Калина с малиной

рано-рано цвела,

поет народ.

– Пошел вон, дурак!

Откидной полог дернулся, Золотинка бросилась на подушку и зажмурилась. Сердце больно зашлось, защемило и не давало вздохнуть.

Помешкав у входа – в палатке скоморохов он оказался впервые, – Рукосил прошел к низко разложенной постели и стал. Золотинка знала, что он смотрит. Зачарованная властным взглядом, она против воли приподняла веки… глаза ее открылись. Увидела его лицо снизу: хищный вырез черных ноздрей, усы торчком и острый, нацеленный в Золотинку угол бородки.

– Что у тебя с головой? – молвил Рукосил негромко.

– Болит.

Он присел на корточки, тронул висок, отчего Золотинка напряглась. Потом, помедлив, достал из ножен узкий кинжал и снова потянулся к голове. Отрезанную возле уха прядку ярко-золотистых волос Рукосил распушил в щепотке, задумчиво на нее воззрившись… Оглянулся и встал. Понадобилась кружка с водой – туда он бросил ее волосы. Золотинка наблюдала эти загадочные действия с предощущением чего-то неладного, хотя и представить не могла, откуда ей ждать напасти.

– Смотри, – особенным, торжественным голосом молвил Рукосил, наклонив кружку над земляным полом. Вода полилась. – Они на дне! – он предъявил ей опрокинутое на бок нутро кружки. Волосы осели тяжелым блестящим узором.

– Это золото.

Все равно она не понимала.

– Твои волосы обратились в золото.

Щепотка сверкающих желтых нитей пересыпалась в ладонь и Золотинка с недоверием ощутила их осязательную тяжесть.

– Ты позолотела, считай что, на четверть, – тихо промолвил он, запуская пятерню под корни ее волос. – Как сорокалетняя женщина.

Зеркало показало ей в густой уже гривке блестки золотых прядей – проседь. А виски, те совсем поседели – заблистали неестественной желтизной.

– Что это? – прошептала она расслабленно.

– А ты думала даром по воде бегать? Яко по суху? – воскликнул вдруг Рукосил с неожиданным и неоправданным, казалось, ожесточением. Он встал. – Куда ты от меня убежишь?! Я тебя породил. И без меня ты сгоришь. Растворишься в золотом свете.

Дрожащей рукой, не опуская и зеркала, Золотинка перебирала волосы: золото скользило между пальцами, упругое и податливое, но все равно не живое. Она подавленно глянула на чародея.

– Сначала позолотеет голова, потом ногти, – заговорил Рукосил, медлительно вдавливая слова. Подобрав заячий барабанчик, он взялся выстукивать редкий и жесткий лад: бам!.. бам! – с томительными промежутками. – Кончики пальцев онемеют и тоже обратятся в золото. – Бам! – Всё понемногу – в камень. – Бам!

– И самая смерть придет в золотом обличье. – Бам! – Конечности утратят подвижность и замрут… Навсегда сомкнутся уста. Лицо застынет, как хладеющая личина. – Бам! – И тогда даже глаза, пока еще живые глаза на золотой маске, не смогут выразить леденящий душу ужас. Ты обратишься в золотого болвана.

Рукосил оставил барабан и наклонился совсем близко.

– Что побледнела? Молчишь? А ну как, – зашептал он, – примутся тебя распиливать на куски, чтобы переплавить, и за слоем золотой стружки хлынет живая кровь? Как?

Чисто вымытое лицо его склонилось еще ниже, касаясь Золотинки дыханием… Она вжалась в подушку… рука ее, шевельнувшись обок с постелью, нащупала рукоять увесистого, как молоток, зеркала. Движение это не укрылось от Рукосила. Он резко выпрямился. Все было спрошено и отвечено без единого слова, и теперь оба имели возможность притворяться, что ничего не произошло.

Рукосил заходил по палатке, резко огибая сундуки и наступая на рухлядь.

– Восприимчивая девочка и способная! – заговорил он спокойно. – Но прими в соображение: ты совершаешь самоубийство! Ты расходуешь себя варварски. За каждое волшебство расплачиваешься частичкой собственной жизни. Каждое чародейство отзывается золочением. Вот что пойми: все в мире взаимосвязано. Волшебник тот, кто постигает единство мира и учится воздействовать на него в некоторых точках, где обнажается взаимосвязь явлений. Постигая внутреннюю природу сокровенного, ничтожным усилием он приводит в действие титаническую мощь. Это и есть колдовство. А то, что ты делаешь, дикость! Оскорбление истинной науки! Скажи, – повернулся он, – можешь ты по своему произволу повторить эту штуку: бежать, не касаясь земли?