Речитатив

– Ты, как всегда, прав, Жюль, а птицу все равно жалко…

Он наклонился к ней, кося глазами в сторону дороги и щекоча губами мочку уха, шепнул:

– Жалко у пчелки…

Виола ничего не сказала, достала из сумки небольшое полотенце и, скатав его валиком, положила под голову.

– Я посплю немного… – грустно улыбнулась она Юлиану.

Он сочувственно кивнул.

– Ты о'кей вести машину? – спросила она.

– Все нормально, – ответил Юлиан, – отдыхай. Гарантирую доставку домой без новых приключений.

Сон

Он закрыл глаза, и на его веки тяжелыми горячими складками легли солнечные лучи. Небольшое чернильное пятно с желтыми разводами выплыло из глубинного закоулка мозга и улеглось на колючем островке сетчатки, слегка пошевеливая своими бесформенными крыльями. Форма пятна загадочно менялась, и внезапно оно обратилось в траурницу, которая быстро стала вырастать в размере, заполняя пространство вокруг, и он подумал, что сейчас поймает момент погружения в сон; сблизив ладони, он попытался накрыть ими бабочку тьмы, но тьма накрыла его быстрей, и он погрузился в сон, в котором тут же проснулся и начал осторожно осматриваться.

В его глазах медленно фокусировались контуры и силуэты богато убранной театральной ложи. Матовые бра на стенах струили вокруг тусклый холодный свет. Спинки обитых бархатом стульев, казалось, были покрыты инеем. Внезапно он узнал себя в этой ложе. Он был крохотной молью, затаившейся в складках бархата на изгибе бордюра, и из своего уютного укрытия с жадным интересом изучал толпу в партере – нарядных женщин в черных платьях и мужчин в смокингах. Они рассеянно крутили головами, то и дело посматривая в сторону ложи и переговариваясь почти шепотом, и лишь изредка из этого осторожного жужжания вырывался чей-то вежливый смешок или сухой кашель. Постепенно он стал распознавать отдельные звуки, потом слова и затем целые фразы, которые выплывали из людской массы, как на поверхность бокала, наполненного шампанским, выплывают пузырьки воздуха.

– …фюрер должен появиться с минуты на минуту…

– …именно в Парсифале он окончательно…

– …да-да, именно так – окончательное решение…

– …что мне до еврейского бога…

– …гений Вагнера и сегодняшняя Германия как никогда…

–  …акто дирижирует?..

– …где же Фюрер?..

– …имя дирижера не помню, но, надеюсь, не Клемперер…

– …ха-ха-ха… с жидовским засильем в музыке покончено…

Люди, произносящие эти слова, каждые полминуты бросали томительные взгляды в центральную ложу, украшенную по бокам двумя длинными красными полотнищами с черной свастикой на фоне белого круга. В какой-то момент толпа напряженно притихла, когда в ложе бенуара появился обрюзгший генеральский чин.

– Это кажется Геринг… Нет, что вы, Геринг будет с фюрером… Но где же он?

И они опять приподнимались со своих мест и смотрели в затемненное убранство ложи, их речи и жесты становились все громче и резче. Какая-то женщина в длинном крепдешиновом платье с тюрбаном на голове вдруг резко поднялась с места, взвизгнула и буквально выскочив из своего ряда, бросилась к выходу. Мужчина с моноклем, сидевший рядом с ней, пытался схватить ее за руку, она его оттолкнула. Ей преградил дорогу лейтенант внутренней охраны.

– Мне надо в туалет, – сказала женщина.

– Запрещено, – тихо, но твердо произнес лейтенант. – Фюрер должен появиться с минуты на минуту.

– Но мне очень надо, – она сделала резкое движение к выходу.

Офицер, не говоря ни слова, взял ее под локоть и с чуть напряженной улыбкой подвел к мужчине с моноклем.

– Ваша дама… – сказал лейтенант.

– У меня крутит живот, – пробормотал низкорослый толстяк с мучнистым лицом. – Мне надо срочно… позвольте…

– Оставайтесь на месте, – брезгливо бросил охранник. – Всем оставаться на местах до появления фюрера! – крикнул он.

Ропот в зале все нарастал. Стало нестерпимо душно. Женщины с нервно трепещущими веерами и мужчины с мятыми программками напоминали какое-то безысходное, бессмысленное метание птичьей стаи над городом, лишенным деревьев.

– …фюрер… Где он?…

– …Ганс, я сейчас обоссусь…

– …потерпи…Они должны снять блокаду…

– …моей жене надо по нужде…

– …мы уже ждем третий час, черт их возьми…

– …хотелось бы знать, по чьему адресу вы посылаете черта?..

– …это недоразумение…

– …мы будто в душегубке…

– …молчать!..

– …мне нечем дышать…

– …я не могу больше… не могу…

Моль, похожая на остро заточенный карандашный грифель, выбралась из бархатной лощины и бесшумно заметалась в глубине ложи. Внезапно по бордюру быстро пробежала мышка и замерла у самого края красного полотнища. Кончик ее носа повлажнел. Нарастающий запах пота дразнил ее непередаваемо.

– Крыса! – завизжал высокий женский голос.

И еще несколько голосов подхватили:

– Где? где?…

– Там, в ложе фюрера!

В наступившей тишине кто-то процедил:

– Визгливые куклы, им бы домашние водевильчики разыгрывать.

– Ганс, я описалась, я больше не могла… – всхлипнула женщина.

И тут же несколько человек зарыдали, а толстый мужчина, пробормотав «какой ужас», стал нелепо оседать в своем кресле, будто опара сползающая по краю кастрюли. Его соседи, зажимая носы, вскочили со своих мест.

– Всем сидеть! – заорал охранник, передернув затвор карабина.

В этот момент в центральной ложе ярко вспыхнул внутренний свет, и невысокий человек с аккуратно подстриженными усиками подошел к барьеру. На нем была новая, с иголочки темно-серая униформа. Весь партер и бельэтаж как по команде развернулись и замерли. В руке фюрера шевелился живой комок – маленькая пугливая мышка. Поражало ее сходство с вождем. Он, поглаживая мышь, медленно оглядел притихший зал, поморщился и поднял согнутую в локте левую руку. «Зиг хайль!» – как по команде, гаркнул партер. Женщины в вечерних платьях, с потеками краски под глазами, всклокоченные мужчины в смокингах и даже дирижер, который по роду службы должен был повернуться спиной к человеку в центральной ложе, – все они с невыразимым обожанием смотрели на Гитлера. Дирижер первым очнулся от этой эйфории и резко взмахнул рукой, приглашая музыкантов к исполнению гимна. Но почему-то вместо музыки слышался только шелест вееров и программок, хотя оркестр напрягался вовсю, а губы дирижера, высчитывая такты, нашептывали: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее…» Этот шелест накатывал, как прибой, то затихая, то вырастая до какого-то истеричного птичьего клекота, безжалостно бьющего по перепонкам…

Юлиан открыл глаза. Резкий порыв ветра мощным арпеджио промчался по листьям магнолии, раскинувшей тяжелые ветки прямо за окном его офиса. Он посмотрел на часы, было около пяти. Его правая щека, открытая солнцу, сильно нагрелась, а на левой осталась полосатая вмятина от жесткого рубчика диванного валика. Зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказал он с хрипотцой в голосе.

– Что с тобой, ты не простудился? – спросила Виола.

– Я спал. Захотелось вздремнуть, и я прилег на диван, куда обычно сажаю пациентов.

– Ты не забыл, что мы сегодня идем в гости? Подарок я уже купила.

– Умница.

Юлиан зевнул, подошел к своему столу, достал из диспенсера влажную салфетку, развернул ее и приложил к лицу.– Сон… – сказал он, потирая щеки, – сон…

Пятно

– Сколько Волику исполняется лет?

– Кажется сорок восемь. Ты идешь без галстука?

– Галстук ни к чему. Он гостей любит встречать в джинсах и сандалиях на босу ногу. Я не хочу выглядеть белой вороной.

– Между прочим, Ирена мне сказала, что у него будет этот целитель, о котором все говорят…

– Целитель?

– Помнишь, я тебе показывала его рекламное объявление на полстраницы в «Вестнике эмигранта»?

– Ах, этот… с польской фамилией.

– Его фамилия Варшавский. Думаю, он еврей, а не поляк.

– Он, кажется, родственник Волика?