Бессонница

Ральф не отводил взгляда от своих ладоней, испытывая неловкость и полностью потеряв дар речи. Конечно, он знал, что Мак-Говерн гомосексуалист, знал уже очень давно, но Билл прежде никогда не заговаривал об этом. Жаль, что Билл не приберег подобное признание на другой день… Предпочтительно на такой, когда Ральф не чувствовал бы себя так, словно в голове у него вместо мозгов опилки.

— Это было тысячу лет назад, — сказал Мак-Говерн. — Кто бы мог подумать, что теперь нас обоих прибьет к Гаррис-авеню.

— У нее эмфизема, верно? Кажется, я так слышал.

— Да, одна из тех болезней, которые никогда не проходят. Старение не такая уж приятная штука.

— Да уж, — согласился Ральф, а затем его ум с неожиданной силой донес всю правду сказанного. Он подумал о Кэролайн и об охватившем его ужасе, когда он, вернувшись домой в промокших туфлях, увидел ее лежащей в проеме кухонной двери… Почти на том же месте, где стоял он во время телефонного разговора с Элен. Встреча с Эдом Дипно была ничто по сравнению с ужасом, который он испытал в тот момент, будучи почти уверенным, что Кэролайн мертва.

— Прежде кислород для Мэй привозили раз в две недели, — заметил Мак-Говерн. — Теперь же они приезжают по понедельникам и четвергам, как часы.

Иногда я навещаю ее. Читаю ей скучные женские журналы, но чаще мы просто разговариваем. У нее ощущение, будто легкие забиты соломой. Теперь уже недолго осталось. Однажды, приехав, вместо пустого баллона из-под кислорода они поместят в фургон Мэй. Затем отвезут ее в Дерри-Хоум, а это означает конец.

— Виной тому сигареты? — спросил Ральф. Мак-Говерн одарил Ральфа таким не свойственным его простому, откровенному лицу взглядом, что Ральф не сразу уловил в нем презрение.

— Мэй за всю свою жизнь не выкурила ни одной сигареты.

Она расплачивается за двадцать лет работы на красильне в Коринне и еще двадцать в качестве сортировщицы на фабрике в Ньюпорте. И дышать она пытается через хлопок, шерсть и нейлон, а не через солому.

Двое молодых людей из медицинской службы забрались в свой фургон и уехали.

— Мэн — это северо-восточный оплот Аппалачей, Ральф. Многие не понимают, но это так — и Мэй умирает от болезни Аппалачей. Врачи называют ее «текстильное легкое».

— Какой ужас! Кажется, Мэй много значит для тебя.

Мак-Говерн резко рассмеялся:

— Нет. Я навещаю ее, потому что она — последнее зримое напоминание о моей загубленной юности. Иногда я читаю ей вслух, и мне всегда удается проглотить одно-два овсяных печенья, которыми она меня потчует, но дальше этого дело не идет. Мотивы моей заботы вполне эгоистичны, уверяю тебя. "Вполне эгоистичны, — подумал Ральф. — Какое странное сочетание.

Вот уж истинно фраза Мак-Говерна".

— Ну да Бог с ней, с Мэй, — продолжал Мак-Говерн. — Всех американцев волнует другой вопрос: что мы будем делать с тобой, Ральф? По всей видимости, виски не помогло?

— Нет, — вздохнул Ральф. — Боюсь, нет.

— А ты выдерживал пропорцию?

Ральф кивнул.

— Что ж, тебе нужно что-то делать со своими мешками, иначе ты никогда не завоюешь прекрасную Луизу. — Мак-Говерн вгляделся в лицо Ральфа и вздохнул. — Не смешно, правда?

— Да уж. Сегодня был тяжелый день.

— Извини.

— Ничего.

Они немного посидели в дружелюбной тишине, наблюдая за передвижениями по обозримой части Гаррис-авеню. Трос девчушек играли в классы на стоянке возле «Красного яблока». Миссис Перрин, стоя рядом словно грозный часовой, наблюдала за ними. Мимо в повернутой козырьком назад кепке с надписью «Ред сокс» <Бейсбольная команда.>, подпрыгивая в такт музыке, доносящейся из наушников старенького плейера, прошел паренек. Перед домом Луизы двое ребятишек пинали консервную банку. Лаяла собака. Женский голос звал Сэма и его сестру идти домой. Это была обычная уличная серенада, не больше и не меньше, но Ральфу все эти звуки казались странно фальшивыми. Наверное, потому, что в долгие часы своего бдения он привык видеть Гаррисавеню пустынной.

Ральф повернулся к Мак-Говерну:

— Знаешь, о чем я подумал, увидев тебя в «Красном яблоке» сегодня днем? Несмотря на все, что происходило в этот момент?

Мак-Говерн покачал головой.

— Я размышлял над тем, куда девалась твоя панама. Без нее ты выглядишь как-то странно. Словно неодетый. Итак, давай выясним, куда ты ее подевал, сынок?

Мак-Говерн потрогал свой аккуратный седой зачес — сквозь сильно поредевшие, тонкие, как пух, волосы просвечивал розовый череп.

— Не знаю, — ответил он. — Утром я не нашел ее. Обычно я оставляю панаму на столике у входной двери, но сегодня ее там не оказалось.

Наверное, я оставил панаму в другом месте, точное расположение которого абсолютно вылетело у меня из головы. Еще пару лет, и я буду разгуливать в одних трусах, потому что не смогу вспомнить, куда подевал брюки. И все это часть великолепного эксперимента со старением, ты согласен, Ральф?

Ральф с улыбкой кивнул, подумав, что из всех известных ему пожилых людей — а знал он их не менее трех дюжин, — Билл Мак-Говерн больше всех подшучивал над старостью. Казалось, он относился к своей туманной юности и давно минувшей зрелости, как генерал к парочке новобранцев, бежавших с поля боя. Однако Ральф не собирался говорить что-либо вслух. У каждого свои причуды, просто театрально демонстрируемая болезненность по отношению к старости — одна из характерных черт Мак-Говерна.

— Я сказал что-то смешное? — спросил Мак-Говерн.

— Прости?

— Ты улыбался, и я подумал, что сказал что-то смешное. — В голосе Билла звучала обида, тем более удивительная для человека, только что подкалывавшего соседа насчет хорошенькой вдовушки, но Ральф напомнил себе, что у Мак-Говерна тоже был трудный денек.

— Нет-нет, — смутился Ральф. — Просто я вспомнил, как Кэролайн говорила почти то же самое — старость — все равно что плохой десерт после отличного обеда.

Это была полуложь. Кэролайн действительно так говорила, но она имела в виду опухоль мозга, а не свою жизнь в преклонном возрасте. К тому же Кэролайн не была такой уж старой — всего шестьдесят четыре, и до последних дней своих она утверждала, что чувствует себя намного моложе.

Три девчушки, игравшие в классы, подошли к краю тротуара и, оглядевшись по сторонам, со смехом перебежали Гаррис-авеню. На какую-то долю секунды Ральфу показалось, что их головы окружены сиянием нимбом, освещавшим их щеки, лбы и смеющиеся глаза наподобие очистительного огня святого Эльма. Слегка испугавшись, Ральф зажмурился, затем снова взглянул.

Что-то вроде серого конверта, возникшего в его воображении вокруг голов девочек, исчезло. Это уже вызвало облегчение, но ему еще необходимо было заснуть. Просто необходимо.

— Ральф? — Голос Мак-Говерна доносился, казалось, с противоположного конца веранды, хотя он не двинулся с места. — С тобой все в порядке?

— Конечно! — встрепенулся Ральф. — Думал об Эде и Элен, вот и все. Ты догадывался, что с ним происходит, Билл?

Мак-Говерн решительно покачал головой:

— Абсолютно нет. И хотя синяки, время от времени появлявшиеся на руках Элен, настораживали, я всегда верил ее объяснениям. Никогда я не считал себя особенно легковерным, Ральф, однако теперь мне, по-видимому, придется пересмотреть свое мнение.

— Как думаешь, что с ними будет дальше? У тебя есть какие-нибудь идеи?

Мак-Говерн вздохнул и привычным жестом прикоснулся к голове, словно не ощущая отсутствия панамы.

— Ты же знаешь меня, Ральф, — я циник и считаю, что обычные конфликты между людьми очень редко разрешаются так, как это показывают по телевизору.

В реальности все проблемы возвращаются снова и снова, вращаясь по спирали, пока не исчезнут. Однако исчезновение — это не совсем то, что с ними происходит: проблемы высыхают, как лужи после дождя. — Помолчав, Мак-Говерн добавил: — И после этого почти всегда остается неприятный осадок.

— Господи! — воскликнул Ральф. — Это действительно цинично.

Мак-Говерн пожал плечами: