Страница 74 из 153
27 декабря
После фамилии Монэ идет запись Федоров.[0] А затем в скобках — монтер. Этим и объясняется, почему фамилия на букву «Ф» попала в алфавит на «М». Телефон, первый в моей жизни, имел № 2–00–66. Поставили этот деревянный неуклюжий настенный аппарат, вероятно, году в 24, когда жил я еще на Невском 74, кв. 71. Именно по этому аппарату услышал я в ужасный день 3 октября 25 года о страшной смерти моего шурина Феди Халайджиева[1]. И удивлялся, как не заржавела мембрана, когда мне Олейников упавшим голосом сообщил об этой беде.
Этот телефон так и числился за мной. Слышал я и дурное и хорошее. Сообщили о рождении Коли, сына Фединого мальчика. Звонили и друзья, и враги, и враги, они же друзья. Сердился на меня Самуил Яковлевич за лень и беспорядочность в редакционной работе. Он же иной раз звонил весело и шутя. На рассвете 16 апреля позвонил звонок, и вскрикнула Искуги Романовна[2]: «Это из родильного дома!» И я услышал равнодушный, но старательный голос сиделки: «Родилась у вас девочка, черненькая, восемь фунтов с четвертью. Супруга ваша чувствует себя нармаЛ£но»~ Я повторил все это Искуги Романовне, и она расплакалась, беспомощно и радостно, как в марте 54 года, когда позвонила ей Катерина Ивановна, что родилась у Наташи, у той самой «черненькой и здоровенькой девочки», дочка[3]. Тоже 8.5 фунтов. Второй уже Наташин ребенок.
28 декабря
Первый, Андрюша, родился в Москве в 50 году, и я звонил об этом событии в Ленинград Катерине Ивановне. По нашему третьему телефону, о котором речь пойдет впереди. Разойдясь с Холодовой, я долго жил без телефона. С 29 по 34. Но вот в апреле 34–го переехали мы в так называемую писательскую надстройку. И через несколько дней появился у нас на стене, хоть и висячий, но на этот раз маленький, черненький, не лишенный изящества телефонный аппарат. И номер наш стал 4–80–11. С апреля или мая 34–го по 9 декабря 41 чего только не наслушался я по телефону 4–80–11. Тогда это не был автомат. Ты нажимал кнопку «А», если первые цифры номеров, которые ты вызываешь, начинались с единицы или двух. И на кнопку «Б», если номера были выше. И женский голос с особенной, выработанной интонацией отвечал тебе: «Группа «А» или «Б» и повторял преувеличенно отчетливо названный тобой номер. После чего сообщал: «Позвонила» или «Соединяю», на что я, по московскому обычаю, усвоенному в студенческие годы, отвечал «спасибо». И прислушивался к звонку, похожему на сипение. Это телефонистка звонила. Иной раз отвечала она отчетливо: «Номер занит» или «Занято». Этому предшествовало гудение, дававшее опытному абоненту понять и без заявления телефонной барышни, что тот, кому ты звонишь, разговаривает с кем‑то. Изредка барышня сообщала: «Трубка снята» или «Повреждение на линии». Случалось, что по таинственным причинам вдруг перепутывались кнопки. Это ничему не мешало. Когда нужно было «А», нажимал ты кнопку «Б» — и наоборот. Уточняю — когда барышня звонила по нужному тебе номеру, то раздавалось не сипение, а такой звук, словно сыпали на пол зерно. Рассказываю так подробно, потому что это уже ушло в прошлое, далеко — далеко, так же далеко, как детство. Телефоны с кнопками были чисто ленинградской особенностью. В Москве ты просто снимал трубку. Итак, на Канале Грибоедова поставили нам телефон 4–80–11 — и чего я только не наслушался по этому номеру. Каждый день разговаривал я с Наташей. Разговаривал подолгу.
29 декабря
Попрощавшись, она кричала испуганно: «Папа! Скажи еще что‑нибудь. Пожалуйста». Если я не мог в тот день быть у нее, мы решали вместе по телефону задачи. У Наташи была одна фраза, разрывающая мне сердце. Когда я сообщал, что занят, она умоляла: «Папа, приди! Папа, пожалуйста, приди!» И это звучало так патетично и так убедительно. Конец 36–го, 37, 38 и 39 годы. Я боялся телефонных звонков — несчастье за несчастьем. Операция Катерины Ивановны кончилась благополучно — тут телефон не передавал дурных вестей. Но чем дальше, тем хуже пошли дела. Вдруг заболела Наташа: у нее нашли в сердце шум. Катерина Ивановна поправилась, но началась сразу же одна история, в которой обвинить я ее не могу. Она ни разу не изменила мне за всю нашу жизнь вместе. Это я знаю. Но тут началась одна история, которая жжет меня до сих пор. И больше всего — искренняя радость Олейникова, Германа, да и всех моих друзей, которые ждали, что это вот — вот произойдет. Такого одиночества не испытал я ни разу в жизни. Дальше — больше. Телефон сообщал то, что не зажило до сих пор. Мои друзья исчезли. Многие из них. В начале 38 года умер Коля. Сын Феди Халайджиева. В мае папа вызвал меня в «Европейскую гостиницу»: «Заболел Саша[4], и дела его швах». Дело было на рассвете. Папа сидел у окна с сильнейшим сердцебиением, первым в его жизни. А у Саши, моего дяди, видимо, произошел инфаркт. Тогда его не умели так быстро диагностировать. Через две недели он умер в больнице. А папа на другой день ослеп. В трамвае. По пути на работу. Один глаз давно у него отказал — глаукома. А в другом закупорился сосуд, питающий сетчатку. И я перевез родителей на дачу. До этого суждено мне было увидеть их горестное шествие. Мама в белой панамке вела отца с какой‑то очередной комиссии. По Литейной. Шли они торжественно. Как бы на похоронах. Сознавая это. Мы с Наташей догнали их.
30 декабря
И, услышав Наташин голос, папа заплакал. Человек мужественный, всю жизнь ходивший прямо, откинув назад голову, он держался твердо. Мог вспылить. Часто это случалось с ним. Но после горя своего смягчился. Только плакал так же легко, как прежде выходил из себя. Даже чаще. Потому что плакал он и растрогавшись, а не только обидевшись или огорчившись. Так заплакал он, услышав Наташин голос. Так плакал на «Снежной королеве», куда я привез его и маму. И к телефонным разговорам ежедневным прибавилась беседа с папой. Я бывал у них часто, каждый день почти, но он еще и звонил мне. Перестав работать, он жил нашими интересами. На «Снежную королеву», на премьеру, он заставил себя привезти, я боялся, что услышит он какие‑нибудь непочтительные разговоры обо мне и обидится. Однажды ночью, уже во втором часу, позвонил он и попросил взглянуть на наружный градусник. Узнать, нет ли мороза. Зачем? Если сильно подморозит, у Вали[5], на его строительном объекте, не будет схвачен бетон. До сих пор стоит у меня в ушах особый звук, когда вспоминаю те дни. Если отец бывал недоволен мной, голос его начинал прерываться, а телефонная трубка дрожала в руке с такой силой, что передавалось это по проводам. У него еще до болезни появилась дрожь в правой руке, отчего вынужден он был прекратить операции. При малейшем волнении дрожь эта усиливалась — и вот ее‑то я и слышал по телефону. В последние месяцы разговоры с ним по телефону. Разговаривал я о нем. Я устроил его через Литфонд в Военномедицинскую академию. Его положили в палату на двоих, потом в отдельную. Врачи были к нему внимательны трогательно как к товарищу. И вот по телефону позвонили мне, что папе плохо. Я, приехав, уже не застал его в живых. Несправедливо забывать телефонные разговоры благополучные. Прошла «Снежная королева»[6] и «Тень»[7]. «Брат и сестра»[8] успех имели весьма средний. «Красная Шапочка»[9] — ничего себе. Провалились с треском кинокартины[10].
31 декабря
Строгие критики братья Тур, степенно и вместе с тем игриво, задали вопрос в «Известиях» — «непонятно, зачем понадобилась автору подобная жеребятина»[11]. Рецензию эту прочли мне тоже по телефону 4–80–11. Впечатления она не произвела. Это был как раз конец 36 или начало 37 года, болели Катерина Ивановна, Наташа, а все остальное казалось как бы не существующим. Иной раз телефон радовал, иной раз бил. Бил основательнее, чем радовал. И вот началась война. Я записался в ополчение. По телефону вызвали меня в союз с кружкой и ложкой. Но там уже лежало предписание — прикрепить меня к Радиоцентру. Начались телефонные вызовы на радио. Потом о Наташиной эвакуации. И она уехала 5 июля. Примерно, через день или два после этого уехала мама с Валиной семьей. В Свердловск. Я пошел, усадил ее в машину. На вокзал ехать отказался — пришлось бы просить, чтобы пустили меня на перрон, а я этого терпеть не мог. Начальство в те дни было строго и подозрительно. Машина, «эмка», присланная Валей, стояла на улице Петра Лаврова. Я усадил маму. Держалась она просто, сдержанно. Только когда захлопнул я дверцу, то увидел, как строго и сосредоточенно глядит она прямо перед собой. Так и запечатлелся ее строгий профиль. Примерно в сентябре получил я от нее необыкновенно ласковое письмо. А в октябре позвонила Валина свояченица, сообщила, что мама заболела и ей ампутировали ногу — закупорка вен. А затем еще один звонок: мама умерла от общего заражения крови. В детстве я все думал, что покончу с собой, если мама умрет. А в конце октября в блокаде все чувства были перевернуты и опрокинуты, и я как‑то до сих пор не верю в ее смерть. Телефон не заржавел и после этой новости. Почти все аппараты в городе выключили, но наш оставался по требованию радио, где я работал. Так он и служил нам до эвакуации[12].
[0]
Федоров Иван Иванович — монтер по установке телефонов.
[1]
Халайджиев Федор Николаевич (ум. 1925) — брат Г. Н. Холодовой. 3 октября 1925 г. кончил жизнь самоубийством.
[2]
Халайджиева (рожд. Хачатурова) Искуги Романовна (1870–1958) — теща Шварца, племянница М. Налбандяна — известного армянского просветителя, друга А. И. Герцена.
[3]
Крыжановская Мария Олеговна (р. 1954) — внучка Шварца.
[4]
Шварц Александр Борисович (ум. 1938) — адвокат, артист — любитель, антрепренер.
[5]
См. «Шварц Валентин Львович», с. 621.
[6]
См. «Зон Борис Вульфович», комм. 8.
[7]
См. «Кошеверова Надежда Николаевна», комм. 5.
[8]
См. «Зон Борис Вульфович», комм. 8.
[9]
См. то же.
[10]
Шварц имеет в виду фильмы, поставленные по сценариям, написанным им совместно с Н. М. Олейниковым, «Леночка и виноград» (1936), режиссер А. В. Кудрявцева, и «На отдыхе» (1936), режиссер Э. Ю. Иогансон.
[11]
См. «Жеймо Янина Болеславовна», комм. 8.
[12]
9 декабря 1941 г. состоялось решение Исполкома Ленсовета об эвакуации Шварца, Е. Л. и Е. И. Шварц 10 декабря выехали из дома на аэродром, 11 декабря вылетели из Ленинграда.