Стиль модерн

Стив кинул на стойку горсть монет.

— Взгляни на мои холсты, — не отставал художник.

Но Макс не спеша уже расставлял картины на столике.

— Хорошо, мы доставим тебе это удовольствие, а затем ты уберешься. — И он склонился над картинами.

На первый взгляд два натюрморта и портрет женщины в самом деле были написаны в кубистическом духе, но этот стиль был слегка смешан с неоимпрессионизмом, будто художник хотел увериться в том, что его труд будет оплачен.

Макс, увидев портрет, вынул из кармана солдатскую почтовую открытку и сравнил ее с изображением на холсте.

— Стив!

Его друг в это время не мог оторваться от странной ладони художника с лишним пожелтевшим и зачахшим пальнем, уцепившимся за край картины.

— Та же девушка, что на моей фотографии! — волновался Макс. — Моя маленькая богиня, мой траншейный талисман! Она здесь, на этой картине!

Стив запустил руку в свою шевелюру:

— Послушай, Макс, возьмем эти холсты и уйдем. Девушки на почтовых открытках! Зачем интересоваться такой ерундой!

Художник расхохотался:

— Ты не был в траншеях! Да, это та же девушка, что на открытке! Я хорошо с ней знаком — это так же верно, как и то, что меня зовут Минко. Но она сейчас еще лучше, еще красивее. Впрочем, она всегда красива, эта… — Ему изменил голос.

Внезапно солнце пробилось из-за туч и заполнило светом кафе, приласкало крыши домов.

Стив взглянул на портрет и, ослепленный, закрыл глаза.

Случилось ли это до или после пробившегося солнечного луча, он так и не понял. В одно мгновение им овладел сверкающий образ — лицо с остановившимся взглядом, выплывшее из влажной тени и уже не покидавшее его: Файя. Файя в зеленом платье, с разметавшимися волосами, глядевшая на него из глубины кресла, в окружении зелени в оранжерее или зимнем саду.

Макс первым прервал эти чары:

— Смотри: как жаль! Она беременна.

Файя переплетенными пальцами поддерживала снизу свой раздувшийся живот. Этот жест, великолепный в своем бесстыдстве, также был ей свойствен.

Стив, которого распирало от вопросов, обернулся к художнику. Но было поздно. Тот воспользовался их изумлением, чтобы схватить со стойки початую бутылку, и уже убегал, зигзагами виляя по улице. Тогда, ничего не объясняя другу, Стив вручил ему все три холста:

— Бери. Я оплатил их, а ты храни. — И подтолкнул его к выходу.

Высаживаясь из «кадиллака» у своего дома, Макс неожиданно сжал его запястье:

— Ты мне пообещал, что поедешь в Довиль, что не бросишь меня.

— Нет, не брошу, — твердо ответил Стив. — Потому что ты скоро уходишь на фронт.

Глава пятнадцатая

Лиана уверенно положила свое шитье на плетеный столик, поменяла положение большого зонта от солнца, посмотрела на решетку в саду, всю покрытую розами, и, вдруг снова набравшись смелости, объявила тоном, не допускавшим возражений:

— Нет, Файя. Мы не поедем в Довиль. Это неразумно.

— Неразумно! — возмутилась Файя. — Но, бедная моя Лиана, Довиль так далеко от фронта! Это здесь, в Шармале, мы рискуем. А там чего нам бояться?

И она расхохоталась.

Лиане удалось сдержаться. Она уже давно себя укрощала. Как все остальные, любившие Файю, но в то же время и ненавидевшие ее, она продолжала сносить ее капризы.

В начале замужества Файи подруги совсем не виделись. Лиана уже было подумала, что этот период ее жизни закончился — волнующий, неистовый, порою нездоровый. Вентру поселил жену вдали от Тегеранской улицы, в частном доме на проспекте Акаций, откуда она редко выходила. Сам ли Вентру держал ее взаперти, или Файя из покорности обрекла себя на жизнь затворницы? Сколько криков, слез, злобы прятали эти роскошные стены, эта уединенная жизнь? И если они были, то кто лил слезы или скрывал свою ярость? Никто этого не знал.

В первые два года войны светская жизнь затихла, и Лиана постепенно стала испытывать смертельную скуку в беспрестанных вечерах наедине с д’Эспрэ. Ее любовник никогда не говорил о женитьбе. Он был все более рассеян, все больше витал в своих мыслях. Вскоре стало ясно, что они друг друга уже не любят.

В это время Париж оживился: снова можно было пойти в Оперу или в театр. В мюзик-холле под патриотические куплеты Мистингетт и окружавшие ее девицы очень изящно поднимали ноги. И весной 1916 года, всюду, где можно было развлечься, вновь стала появляться Файя. Новая Файя — жизнерадостная зрительница, а не танцовщица. Все такая же красивая и непостоянная, она стала разговорчивой, даже словоохотливой. Но самое главное, она была беременна.

Все, кто любил Файю до ее исчезновения, тут же собрались вокруг нее: Минко, Стеллио, д’Эспрэ, Кардиналка. Лиана последовала за ними. В окружении графа возникли новые фигуры — два брата Эммануэль и Симон Ашкенази, сыновья банкира, которым не исполнилось и восемнадцати лет. Но среди всех выделялся Пепе. Об этом смуглом красавце долгое время ничего не знали. Лишь когда в конце своей беременности Файя перебралась в Шармаль, выяснилось, что Пепе был раньше шофером Вентру. Как только тот узнал, что Пепе был аргентинцем и танцовщиком танго, он предоставил его Файе. Пепе был ей беззаветно предан, и она им крутила, как хотела. Чтобы довершить описание, необходимо отметить, что так же постоянно, как вся эта группа воздыхателей следовала за Файей, одна персона все время отсутствовала — сам Вентру, о котором по-прежнему никто ничего толком не знал. Всем было известно лишь, что он продолжал богатеть, и этому не было конца.

Файя задыхалась от летней жары в Париже. Д’Эспрэ предложил ей свои владения в Шармале, и она согласилась.

Это было лето капризов — другого слова не подобрать. Ей прощали все фантазии — от самых безобидных до самых жестоких: «Пепе, заведите мне на граммофоне „Sentimiento gaucho“, нет, вернитесь, я хочу „Matinata“; налейте-ка мне миндального молока, нет, лучше коньяка, ну, конечно, я вам приказываю! Станцуйте мне танго „Matinata“, да, в моих объятиях, тем хуже для этого отвратительного живота, забудьте о нем, Пепе, но, послушайте, вы мне делаете больно, вы просто зверь какой-то, уйдите! А вы, Стеллио, у вас, видимо, плохое настроение, жизнь в деревне вам не подходит; а платье, которое вы шьете для Лианы, очень страшное, вы потеряли ваше вдохновение, отрежьте-ка этот край покороче, посмотрим, у нее красивые ноги, у нашей Лианы, не тряситесь весь, смотря на нее снизу!»

Все прошли через это, кроме, может быть, Кардиналки. Файе, похоже, было на нее наплевать, а Кардиналка постоянно поглаживала ее живот с напускной нежностью, по всякому поводу повторяя: «Он высокий, моя дорогая, у вас будет мальчик — при девочке живот ниже!»

Почему все терпели сумасбродства Файи, любые ее прихоти? Однажды в августе она исчезла на целую неделю. Уехала совсем одна, за рулем автомобиля Пепе, без прав, с огромным животом, потом вернулась, заметив, что прочла в газете, будто Мата Хари будет проездом в Париже, и ей хотелось ее увидеть. Никто ей не поверил, однако не осмелились предупредить Вентру: ведь она могла встречаться с ним и скрывать это, чтобы держать в своей власти воздыхателей. Ей все прощали, потому что ребенок…

Он родился сентябрьским утром в Париже. Ребенок — совсем беленький, такой же бледный, как она, тщедушный, какой-то помятый. Роды были мучительными. Врач боялся за жизнь Файи, и сделали кесарево сечение, от которого она едва оправилась. Лиана узнала об этом лишь спустя две недели, когда ей позвонил Вентру. Он говорил почти беззвучно, спотыкался на каждом слове: «Лиана, приезжайте, приезжайте скорее!» — «Файя! Она умерла?» Она лишь три раза встречалась с Вентру после Сан-Себастьяна, и в те редкие встречи он не перекинулся с ней ни словом. «Нет, она жива, ребенок тоже. Но она не хочет его видеть. Возможно, от вас она его примет.» — «От меня?» Она ничего не поняла. Тем не менее примчалась, в смятении, не зная, что ее заставило дрожать: взволнованный голос Вентру, в этот раз похожий на человеческий, или возможность увидеть Файю, держать на руках ее ребенка.