Стиль модерн

— Нет! — упрямился Стеллио. — «Я женюсь на вас». Он ни о чем не спрашивал.

— «Вы выйдете за меня замуж?» — упорствовала Лиана.

— Вы в своем уме, мадам? — перебил ее подошедший к ним д’Эспрэ. — Никто не просит руки вот так, посреди отеля, на лестнице! — И обратился к собравшимся, как бы призывая всех в свидетели: — Он уже давно за ней ухаживает, славный Вентру. И вчера вечером попросил ее руки — после разговора со мной, разумеется. Вы понимаете, эта юная сирота, которую я приютил…

Лиана взяла его за руку:

— Замолчите, Эдмон! Файя выходит замуж. Она сыграет ее, эту старую комедию свадьбы. Это ее дело. Но Эдмон, прошу вас: не надо театра!

Кардиналка закудахтала:

— Очень хорошо сказано, крошка. Ну, Эдмон, успокойся и пойдем к столу!

Лиана еще раз взглянула на лестницу. Они уже спустились, и Файя была в нескольких шагах от нее, опираясь на руку Вентру. Опущенные веки, круги под глазами, подрагивающие руки. Устала. Но точнее: покорилась. Каким образом? Лиана не решалась встретиться взглядом с Вентру. Она все еще его боялась. Но важны ли теперь были средства? Ведь цель достигнута.

Едва все расселись за столом, Вентру сказал:

— Попрошу вашего внимания всего на одну минуту, друзья. — Потом, указывая на Файю, просто добавил: — Я женюсь на ней.

— Я же говорил, — прошептал Стеллио.

Вентру бросил на него раздраженный взгляд, взял руку Файи, ту, на которой поблескивал бриллиант, и повторил:

— Я женюсь на ней.

Он принял суровый вид, выпятил грудь и стал похож на певца оперы перед началом своей знаменитой арии.

— И не будем больше об этом говорить. Идет война… — Затем, бросив взгляд на Файю, чьи белокурые волосы блестели в свете разгорающегося дня, добавил: — Вы меня поняли, надеюсь? Не говорите больше о нас. Считайте, что мы уже очень давно — супруги.

Файя уставилась в тарелку. В ее длинной руке отцветали фиалки, которые Вентру утром купил у проходящей мимо отеля цветочницы.

Лобанов, единственный из присутствующих, не казался смущенным и наклонился к Вентру:

— Так вы… тот торговец, о котором мне говорил Стеллио?

Венецианец покраснел: он совершенно забыл представить их друг другу. Вентру кивнул.

Лобанов громко рассмеялся:

— Если бы вы знали, как нам, артистам, наплевать на все эти — женитьбы!

К всеобщему удовлетворению, Вентру тоже расхохотался:

— А вы? Вы та самая звезда русского балета или что-то в этом роде? Ну и продолжайте плевать на женитьбу, господин танцовщик! Лучше позабавьте нас вашими балетными историями!

Как и предполагалось, Лобанов не заставил себя просить дважды. Из-за стола, после обильного обеда, вышли поздно. Потом отправились одеваться к спектаклю.

Представление было превосходным, Лобанов блистал. Конечно, в его исполнении было много манерности. В сцене из «Шехерезады» он с наслаждением приукрасил жестокость восточного владыки, подчеркнул его разнузданность, умножил двусмысленные позы. Зрители не смутились: им так много хорошего рассказывали о русском балете, что они были расположены аплодировать даже до поднятия занавеса. Лобанов добавил к своему костюму — зеленому с фиолетовым — ленты с металлическими полосками, сопровождавшие малейшее его движение светящимися золотыми бликами. В футуристической пьесе «Кикимора» он загримировался в своем стиле: лицо было разделено на равные половины красной и ярко-желтой пудрой, губы блестели от голубой помады.

В Испании никогда еще не видели русского балета, и весь двор съехался в Сан-Себастьян. По слухам, лишь король что-то понял в этом представлении. Но все были довольны: артистов вызывали пятнадцать раз. После спектакля благородное собрание в полном составе двинулось поздравлять танцоров в их огромную общую артистическую уборную: его величество, инфанта, дуэньи, идальго — все с ног до головы увешанные бриллиантами, с трехъярусными диадемами на голове, с потоками камней, обвитыми вокруг шеи в четыре ряда, с множеством браслетов, доходивших до локтя, с усыпанными драгоценностями тросточками и запонками на манжетах величиной с абрикос. Гранды Испании склонялись к балеринам, ничуть не скрывая своих намерений, но поняв, что им отказано, бесстыдно плевали на кресла и ковры.

Разумеется, Лобанов рассказывал о своем будущем балете. Ему даже удалось довести пару фраз до слуха короля. Его величество, однако, внезапно исчез, а за ним сразу же и весь двор.

— Ты уже получил ответ от Дягилева? — спросил один из танцовщиков.

— Что мне от этого? — возмутился Лобанов. — Я и так знаю, что он согласится!

— Остерегайся, Сережа, — вступила в беседу балерина. — Ты знаешь слабость маэстро к Масину, с тех пор как ушел Нижинский, и тебе прекрасно известно, почему он уехал с ним в Италию.

— Да, любоваться на красивые дворцы и развлекаться с любимчиком! Вести красивую жизнь, в то время как другие заняты делом! Или гибнут на войне!

— Ты не прав, Сергей. Маэстро хочет обрести в Италии новое вдохновение. Ему, как и нам, надоело это восточное старье. Еще хуже, что все нам подражают. Он ищет хореографию, навеянную духом Ренессанса.

— Ренессанс! Бледный предлог для разврата под жарким солнцем! Масин — вот чего он хочет вдали от нас и для себя одного. Но Масин слабый человек, и маэстро его уничтожит: он любит, чтобы ему сопротивлялись. Вот я, я сопротивляюсь ему! Я создаю, придумываю. Своим новым вдохновением он будет обязан мне, далекому принцу, мне, который…

— Тебе! — расхохоталась балерина.

Лобанов схватил ее за запястья и толкнул на пол:

— Несчастная девчонка, ничего не понимает в искусстве! Угодливая исполнительница, рабыня безмозглая, ничтожество! Замолчи, презренная женская нечисть!

Все застыли. Лобанов надел смокинг, смяв ногами сценический костюм, почти не разгримировавшись, и крикнул на пороге:

— Еще немного, танцующая нечисть, и я буду диктовать вам все ваши движения!

Перед тем как закрыть дверь, он скорчил жуткую гримасу султана из «Шехерезады», когда тот душит своих одалисок. Потом побрызгал на себя из флакона с духами, всегда лежащего у него в кармане, исполнил в коридоре — вместо прощания — гигантский тройной прыжок, и со всех ног побежал к отелю, где рассчитывал отметить свой триумф.

* * *

Все ждали Лобанова, собравшись вокруг ящика с шампанским. Он вошел с королевским видом. Ему зааплодировали; он наградил всех высокомерными приветствиями, еще больше надулся, наклонившись над ящиком, выбрал один из магнумов [51]и вскрыл с большой торжественностью.

Было ли это свойственно только Сан-Себастьяну, но здесь становилось доступным все, что раньше считалось невозможным. Это касалось и близкой к завершению осени, такой мягкой, что можно было прогуливаться на террасе с голыми руками. Это касалось и алкоголя, развязывавшего всем языки. В одно мгновение тягостное ощущение этого необычного дня улетучилось. Все разговорились. Точнее, все слушали Лобанова.

Его проект был очень прост. Если не обращать внимания на обычные излишества — благоухающие картины, экстравагантные костюмы, — его идея вполне сочеталась с духом времени. Он хотел попробовать себя в авангардной хореографии и, подобно Нижинскому в зените его славы, блистать в балете, созданном специально для него. Конечно, ему не хватало согласия Дягилева, без которого не выбить ни одного су из европейских меценатов.

— Только танец, — заявил Лобанов в заключение, — только танец сможет спасти нашу цивилизацию!

Ему захотелось призвать кого-нибудь в свидетели. Стеллио с непроницаемым лицом сосредоточился на пузырьках шампанского. Тогда, довольно необдуманно, Лобанов остановил свой выбор на Файе:

— Вы все это знаете, мадемуазель, потому что сами танцевали!

Стеллио чуть не опрокинул бокал от удивления: ни разу он не слышал, чтобы Лобанов сказал Файе хоть слово. Впрочем, как и Лиане. Более того, когда его друг случайно упоминал о танцовщице, то всегда отзывался о ней весьма недоброжелательно. Он даже называл ее «подобием жестикулирующей шлюхи, ускользнувшей от Главного Петрушки»: так он отзывался о спектакле Пуаре, в котором не видел ничего, кроме развлечения богатого сноба, совершенно недостойного величия подлинного искусства.