Перевертыш

— Ладно, понял, лекцию о вреде пьянства вам читать не буду, — сказал Мишин.

— О вреде? — нарочито удивился Успенский. — Сегодня с утра Пан полностью снайперский норматив для пехоты выполнил. Мне Волчок успел доложить. Это после пьянства и… х-м-м… блядства…

— Так у вас еще и блядство в эту ночь было? из-за него и пришли? — спросил Мишин.

— Нет, то есть не только из-за него, вот, пусть Пан докладывает, с ним все приключения творились… — наконец-то, переложил бремя со своих могучих плеч на плечи новичка Успенский.

Пан достал из кармана штурмкомба записку официантки и положил её на столик.

— Вот, всё началось, когда я Пельменя в туалет повел. Ну, то есть не повел, он сам пошел, а я, как бы сопровождающий…

В начале у Пана получалось туго, скомкано, он постоянно отвлекался, сбивался, то ли смущаясь, что докладывает особисту в таких высоких чинах, то ли просто смущаясь рассказывать. Но постепенно дело наладилось, и Мишин итогом остался доволен.

Подхватив со стола какую-то папочку, он тут же, при ребятах, вшил туда конвертик, положил в него записку, подписав на конверте, что именно тут лежит, когда было положено и кем. Потом сказал:

— Этими делами займусь завтра, у нас тут уже маленькая бригада организовалась, как раз по борьбе с наркотиками, вот завтра и соберу всех заинтересованных, дам им наводку на этот бар. А ты не думал, Пан, почему девушка именно тебе записку оставила? Могла бы с таким же успехом сунуть в карман Пельменю вашему, или, вот, старшему сержанту Успенскому?

— Не думал, товарищ капитан, извините, Пал Сергеич, — отозвался Пан, — наверное, я ей чем-то приглянулся, иначе от чего бы?

— А ведь точно, Пал Сергеич, — подхватил Успенский. — Пельмень наш — он пельмень и есть, и внешне, и внутренне. Я для девчонки дядя уже взрослый, да еще и явно старший в компании, у официантов на этот счет глаз наметанный. А Пан — и молодой, и симпатичный, вот к нему она и решила обратиться…

— Проверим, поговорим с ней, — согласился Мишин. — А теперь, как я понимаю, самое главное? Или у вас таким скромным приключением ознакомление с городским дном и закончилось?

— Ну, зачем же так сразу — «с дном», — поморщился Успенский. — С жизнью аборигенов, как у Миклухо-Маклая, вот так правильнее. А вообще-то, Пал Сергеич, самое интересное и произошло в самом интересном месте.

— Знаю я твои интересные места, — добродушно отметил капитан, — с адресочка этого места и начинай.

— Нет там адресочка, вернее, не знаю я его, — теперь уже пришла очередь смущаться Успенскому. — Если по улице, это восьмая стрит, кажется, от развалин почти до конца пройти, то первый тупичок слева. Ну, покажу, если что, Пал Сергеич… На первый взгляд — простой бордельчик, на второй — тоже самое…

Дальше, смущаясь, рассказывал Пан, старательно обходя интимные моменты своих отношений с мулаткой. Впрочем, попытка ускользнуть от подробностей не удалась. Выслушав, как думалось Пану, главное про умершую и воскресшую проститутку, капитан посмотрел на Успенского, желая то ли получить подтверждение в нормальности Пана, то ли, наоборот.

— Пан, конечно, еще не опытный, — кривовато усмехаясь, сказал старший сержант. — Но уж определить, есть у человека пульс или нет, он может. Тем более, не в горячке боя, не торопясь никуда. И с нервами у него всё нормально, как бы иначе сразу в снайпера попал? И пили мы все вместе одно и то же. Вот такая каша заваривается, Пал Сергеич.

— Иная наркота, особенно галюцегенная, может очень избирательно действовать… — задумчиво сказал Мишин, припомнив, видимо о чем-то своем, штурмовикам неизвестном. — Но тут не похоже на наркотики. Я, по крайней мере, о таких не слышал. Глюки, они всегда за пределами разумного. Слушай-ка, Пан, а теперь давай подробности: как и что ты с этой мулаточкой делал? И не стесняйся, ты же взрослый мужик, в конце концов, представь, что ты у врача, ему надо рассказывать всё без утайки. Просто я хочу понять, все ли нормально у вас там было, не отличалась она от других, а ты, со своим маленьким опытом, вряд ли точно скажешь… Так что, давай… а мы потом тут же забудем все подробности, если это к делу не относится, обещаю тебе.

Почему-то в обещание сразу всё забыть Пан не поверил, а вот в то, что капитан Мишин и Вещий не будут трепаться о его похождениях на каждом углу, верилось сразу. Но все равно, некоторое время Мишин и Успенский выслушивали пановское мычание, просматривали жестикуляцию, пытаясь определить, что то или иное движение означает в их собственной системе взаимоотношений с женщинами. Когда же старшему сержанту это надоело, он попросил Пана рассказать всё без фокусов, народными выражениями и так, будто сам Пан видел это со стороны, как бы в кино, а теперь просто пересказывает друзьям.

Дело пошло веселее, но через полчаса, когда красный от стыда и вспотевший от напряжения Пан закончил свой монолог, и Успенский, и Мишин разочарованно покачали головами. Ничего особенного, ну, может быть, кроме страстных поцелуев в губы, они в поведении мулатки для себя не обнаружили.

— Скажи-ка, Пан, а как ты понимал, то, что она говорит? — поинтересовался Мишин. — Сам же сказал, что понимал, как будто бы — чувствовал, что она рассказывает…

— Трудно объяснить, — пожал плечами Пан, — вот она говорит, ну, то есть, чирикает что-то по-своему, а у меня будто картинка какая перед глазами, но не детальная, а как бы карандашом, как у ребенка нарисованная, ну, вроде, вот папа, вот мама, вот солнышко…

— Странно всё это, — резюмировал капитан, — до того странно, что я, ребятки, сейчас с вас письменную подписку возьму о неразглашении. Пельменю-то своему ты, Пан, ничего не говорил?

— Нет, я только вот с товарищем старшим сержантом поделился, — кивнул на Успенского Пан. — Когда обратно шли, в самом борделе не стал…

— Я не разрешил там откровенничать, — пояснил Успенский. — Мало ли кто подслушает? Случай-то странный, про него лучше никому не знать…

— Верно, верно, — пробормотал Мишин, отошедший к столу и выискивающий среди бумаг какие-то бланки. — Вот, возьмите оба, заполните прямо здесь, а я пока позвоню…

Ошалевшим взглядом Пан проследил, как капитан госбезопасности лично принес простым солдатам со своего стола чернильницу и пару ручек, два бланка о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну, а заодно и вытряхнул в корзинку пепельницу.

Пока старший сержант и рядовой корпели над нехитрым, вообщем-то, документом, капитан уселся за телефон. Кому и зачем он звонил, осталось загадкой, потому как умел говорить капитан так, что в двух шагах от него никто ничего не слышал, кроме невнятного «бу-бу-бу»…

— Справились, штурмовики? — спросил повеселевший капитан, возвращаясь к бойцам. — Но это вам не служба, а только службишка, служба — сейчас будет. Настя вас проводит в свободную комнату, даст бумагу и чернила, бумагу — под отчет, что б потом все испорченные листы сдали. Будете писать настоящий отчет. Понятно?

— Так точно, — сказал Пан.

— Может, не надо? — одновременно с ним сказал Успенский. — Мы же с отчетом полночи просидим…

— Что бы интереснее сидеть было, раскрою служебную тайну, — улыбнулся капитан. — Сейчас, по моей просьбе, патруль задержит и доставит сюда ту самую «мамочку» из вашего борделя.

— Ну, вот, как бордель, так наш, а как сходить туда, то только с разрешения начальства, — пошутил Успенский.

— Когда доставят, вы на нее незаметно глянете, та ли это, что бы я время зря не терял на допрос, — не обращая внимания на реплику старшего сержанта, разъяснил капитан. — А вот по результатам разговора с ней продолжим разговор с вами…

…В приемной их уже ждала Настя, выбравшаяся из своего закутка за барьером, в потрепанном, но чистом и аккуратно ушитом по её размер штурмкомбе, с простой стариковской палочкой в руках, на которую она опиралась, передвигаясь.

— А ты думал, чего я тут сижу, — со смехом отреагировала она на чуть удивленный взгляд Пана, — могла бы бегать, давно в батальон бы сбежала…