Дом

— Я вернусь. Обязательно. На следующее лето, — пообещал Ваня.

— Мы все будем ждать тебя, — тихо пообещал Голявка. — Приезжай. В будущем году вишни будут сладкими.

Мальчик представил себе ярко-красные, как капельки крови, ягоды, сквозь которые просвечивает полуденное солнце и они горят от этого тягучим, медово-сладким светом. Ване сразу стало теплее, он шмыгнул носом и улыбнулся.

В день отъезда дождь прекратился. Погода установилась тихая, будто уставшая от затяжного ненастья. По небу брели понурые стада серых туч, сквозь разрывы в которых пробивалось бледное, словно неловкая улыбка, небо. Ваня стоял рядом с коляской, наблюдал, как конюх грузит вещи, посматривал на дом и тяжело вздыхал. Из окна мансарды ему улыбалась, чуть покачивая головой, бабушка. К её коленке прижимался Фома, она гладила его по взлохмаченной макушке и что-то тихо говорила. Ваня видел, как шевелятся её губы, но не мог разобрать ни слова и от этого ему становилось ещё тоскливей.

Вскоре пыхтящий паровоз на чёрных лапах-шатунах увёз Ваню в Москву.

Первые несколько дней в городе мальчик ничего не мог делать. Всё валилось у него из рук и он часами просиживал на диване, вспоминая прошедшее лето: закатное марево, окрашивающее весь мир в багровые цвета, когда из тенистых уголков начинает разливаться ночная тьма, медленно заполняя собой всё вокруг; сонный шелест камыша в июльский полдень; крики грачиных стай, завершающих облёт молодняка перед дорогой в далёкие тёплые края; тревожный звук яблока, падающего где-то среди ночи в садовой глуши; ленивые движения огромного сияющего хвоста сома-солнце; счастливый смех Урта, прыгающего с высокой лозинки в тихую заводь Ягодной Рясы; запах дыма от прокопчённой трубки Фомы; звуки мышиной возни вечером под полом; яркие острые звёзды, что глядели по ночам в окно… Лето не отпускало мальчика, Ване хотелось вернуться обратно в то весёлое беззаботное время, когда всё вокруг тебя поёт и смеётся. Родители, видя печаль ребёнка, особо не донимали его, веря, что детская грусть, как хороший гость всегда знает, когда пора уходить. Лишь изредка, тихо проходя мимо сына, маменька или папенька гладили его по светлой голове, приветливо улыбались и снова оставляли одного.

Вскоре начались занятия в гимназии и Ванина тоска по лету, дому и саду отступила, спряталась где-то в глухих уголках памяти. И лишь тёмными осенними вечерами, когда Ваня подолгу лежал в постели без сна, глядя на скользящие по потолку тени, она выходила к нему, как раненый лосёнок из чащи леса, доверчиво тыкалась мокрым холодным носом в ладонь, шумно и щекотно дышала в уши. Тогда Ваня снова возвращался в залитые солнцем дикие заросли, где мелькал среди листвы серый хвост Голявки, наливалась сладостью малина, звал куда-то в речные заводи узкоглазый водяной, пел протяжные песни Фома, раскачивались на стеблях желтопузые кузнечики, деловито жужжали полосатые пчёлы…

Долго тянулись одинаковые безрадостные дни, но по счастью, вслед за дождями пришло чистое октябрьское небо, в котором кружили яркие листья. Солнце развеселило Ваню, он полюбил бегать по парку, расшвыривая ногами красно-жёлтые лиственные сугробы.

— Ждать совсем недолго, — говорил он себе, щурясь на сияющий небосвод и тайком от Марьи Петровны расстёгивая ворот куртки.

Листья плавали в воздухе, он бегал, ловил их руками. Самые красивые оставлял, чтобы подарить родителям или Марье Петровне. Дома во всех вазах стояли букеты, словно последний привет от ушедшего лета.

В Москве Ванина семья снимала квартиру в приземистом трёхэтажном кирпичном доме. Стены его были такого странного тёмно-красного цвета, что казалось, будто он насквозь отсырел и вот-вот развалится. И хотя на лестнице действительно попахивало сыростью, дом стоял прочно и рушиться не собирался. Железная крыша, чьи края далеко нависали над стенами дома, была густо усеяна бурыми пятнами ржавчины и требовала покраски. От этого весь дом казался Ване неопрятным грязным старикашкой, в широкополой, заляпанной грязью шляпе. Казалось, его маленькие, спрятавшиеся в тени козырька, окна-глаза проворно оценивают каждого прохожего: богат ли тот? беден? и сколько можно было бы с него взять, решись он квартировать здесь?

— Папа, зачем мы тут живём? — наклоняя голову от моросящего дождя спросил как-то раз Ваня, увидев издали своё жилище.

— Где?

— В этом доме.

— А где бы ты хотел жить? — усмехаясь в бороду, спросил отец.

— У бабушки, конечно. У неё дом светлый, стройный, как ёлочка, окна большие, — и подумав, добавил чуть тише, — он нам радовался.

Папенька задумчиво теребил костяную пуговицу плаща.

— Что делать, Ванечка… У меня в Москве служба, ты здесь в гимназии учишься. Нельзя нам у бабушки жить.

— А я, когда вырасту, чем заниматься буду? Тоже служить пойду?

— Скорее всего.

— Зачем? Ведь это же скучно!

— Конечно скучно, — охотно согласился отец, — но понимаешь, надо же в жизни что-то делать, как-то деньги зарабатывать. Семью содержать, если появится. У взрослого человека очень много обязанностей.

— Но ты-то в журнале работаешь, там интересно.

— Интересно, — согласился отец. — Только, знаешь, видно придётся мне всё-таки идти на железную дорогу работать, — и добавил с тоской в голосе, — не хочется, но надо. Кредиторы одолели совсем. Долги у нас. Да, впрочем, если б долгов не было, всё равно пришлось бы работу менять. Не кормит нас журнал. Свой дом в Москве покупать надо, не всё же время по чужим углам ютиться.

— А без денег прожить нельзя? Неужели никак нельзя, чтобы всю жизнь жить как хочешь? Чтобы не только деньги зарабатывать?

— Это могут себе позволить только те, у кого денег достаточно. Мы с тобой не можем.

Ваня помолчал и спросил, заглядывая в лицо отцу:

— Значит, даже когда я вырасту, то жить у бабушки не смогу?

— Приезжать время от времени сможешь, а постоянно жить — вряд ли.

— А ведь мне хотелось бы…

До этого момента в глубине души Ваня надеялся, что когда он повзрослеет, то сможет всё устроить как-нибудь так, чтобы каждый день видеть бабушку, Фому, Урта, ходить по лесам и полям, купаться в реке, распевать песни, и вот сейчас эту надежду у него резко и безжалостно отобрали, ничего не дав взамен, кроме обещания бесконечной скуки и трудностей.

Ваня смахнул с кончика носа дождевую каплю и прошептал:

— Я не понимаю, что это за жизнь такая. Ведь наш дом там, у бабушки. Что же мы тогда здесь делаем? Неправильно мы как-то живём. Не настоящей жизнью. Если б можно было, взял бы я маменьку и папеньку за руки и пешком отвёл бы к бабушке. И чтоб не возвращаться оттуда никогда в этот город.

— О чём ты там шепчешь? — спросил папенька, наклоняясь к нему.

— Я? Ничего… Молюсь…

— За кого? — спросил отец улыбаясь и удивлённо приподняв бровь.

— За нас, за всех.

— Ну что ж, молись. Детские молитвы доходчивы.

В ноябре выпал снег. Спрятал под собой осеннюю грязь. На улицах посветлело. Понеслись по дорогам резвые санки.

— Ах, пади! — слышалось весь день напролёт.

Ваня через форточку насыпал на заснеженный подоконник пшена, к которому тут же слетелись весёлые синицы с блестящими глазками. Толстый голубь разогнал синиц, и принялся с гордым видом клевать пшено в одиночестве.

— А ну, пошёл вон! — закричал на него Ваня и постучал ладонью о стекло.

Тот недовольно посмотрел на него, переступил красными лапами и улетел, тяжело взмахивая крыльями. Догадливые синицы не заставили себя долго просить и тут же вернулись обратно на подоконник.

В декабре на рождество Ванина семья ходила в церковь. Все молились. Молился и Ваня.

— Господи, не оставь нас в заботе твоей и пусть скорее придёт лето, — повторял он про себя в перерывах между молитвами.

Потом к Ваниным родителям ним пришли гости и до середины ночи просидели дома за праздничным столом. Папенька густым тенором пел под гитару романсы и все ему аплодировали.

— Браво, браво, — повторял Иоган Карлович — дальний папенькин родственник, маленький бесцветный человечек, похожий на какое-то увядшее неприхотливое растение, вроде пустырника. — А теперь «На заре ты её не буди», — просительно поднимал он тоненькие, как стебельки ручки.