Дом

Я посмотрел вокруг: стены ставят крепкие, тёплые. Брёвна друг к дружке подгоняют плотно. Топоры у работников пощупал — острые, ухватистые, с такими и захочешь плохо сделать, не сможешь. С тем и остался.

— Ладно, — говорю, — погляжу. Может, и перейду к тебе жить. А пока, не одолжишь ли трубку. Свою-то я потерял недавно. Да и табаку малая толика не помешала бы.

Он снова засмеялся.

— Ты, я вижу, дяденька, делец. Ещё за хозяйством смотреть не начал, а уж подарков просишь.

Но трубку дал и куревом тоже не обидел. Табак, правда, не тот, к которому я привык, ни трав в нём, ни духа настоящего. Ну да это дело поправимое, я потом всё устроил как надо.

Через три месяца вселился я в новый дом.

А мужик тот дедом твоим оказался.

Глава 15

Дожди и грусть. — Город. — Времена года. — Ваня болеет. — Страшный праздник. — В чужом доме. — Побег. — По стрелке компаса. — Всё пропало! — Последний мышонок. — Фомы поёт и пляшет. — Ваня дома.

В конце августа зарядили дожди. Ваня целыми днями сидел у окна и грустно глядел на улицу. Дождевые капли, монотонно шурша, шлёпались на плотные глянцевые листья сирени, скатывались вниз и разбивались о поверхность большой грязной лужи, что разлилась посреди двора за неделю непогоды. Сонный конюх выходил во двор и, ёжась от сырости, начинал копать ржавой лопатой канавку, чтобы отвести со двора воду. Земля здесь была каменистой, работа шла плохо. Конюх сплёвывал, бормотал что-то под нос и жалобно поглядывал на тёплый дом, откуда его только что выгнали. Неожиданно из конюшни вырвался жеребёнок Кибитка, сын Красавы. Наверное плохо закрыли стойло, вот он и вырвался. Оказавшись на воле жеребёнок принялся радостно носиться по двору, брызгаясь грязью, радостно повизгивая и размахивая смешной мочалкой хвоста. Следом из конюшни неторопливо вышла Красава, оглянулась, понюхала землю, лужу и застыла на месте, задумчиво глядя на падающие капли и временами поводя ушами. Конюх бросил лопату и, поддерживая руками сползающие штаны, стал загонять Кибитку обратно.

— А ну, шелупонь, пошёл на место! Вот я тебя! — покрикивал он, едва удерживаясь на разъезжающихся ногах.

Но Кибитка и не думал возвращаться в полумрак стойла, решив, что с ним играют, он радостно верещал, подражая ржанию, и продолжал носиться по двору. Его копытца сочно чавкали по грязи, брызги летели во все стороны, жеребёнок был счастлив. С горем пополам загнав беглеца в стойло, конюх постоял немного посреди двора, похожий на мокрое пугало, почесал затылок, явно соображая стоит ли работать дальше, вяло ковырнул последний раз землю, потом швырнул лопату в кусты и отправился к кухарке Наталье просить водки.

— Плесни чуток, хозяйка. Уработался. До заглотков промёрз. Налей напёрсточек, — услышал Ваня из кухни его дрожащий голос.

— Да ты ж её пить не можешь. Говорил, воротит тебя с неё.

Конюх покряхтел и нехотя ответил:

— Верно воротит. Только ты всё равно плесни, Бог милостив, вдруг да не своротит.

Послышалось звяканье, шумный выдох.

— Тьфу ты пропасть, опять нейдёт… Опять… Да что ж это, родненькие мои, а?.. — раздался через секунду плачущий голос конюха.

— Ты чего это тут расплевался? — возмутилась Наталья. — Я ему выпить поднесла, а он мало того, что брезгует, да ещё и плюётся. Вот я тебя ухватом-то! Пошёл отсель.

— Натаха, миленькая, что ж это деется на белом свете? — чуть не рыдал несчастный. — Последнюю радость отняли…

— Иди, иди отсель. Нечего тут…

— Ладно, ладно, ухожу, голуба, ухожу. Это ж надо месяц водки в рот взять не могу! Что ж за напасть такая?..

Хлопнула входная дверь и вскоре сгорбленная щуплая фигурка конюха, равнодушная к дождю и холоду, прошмыгнула мимо Ваниного окна в конюшню. Ваня вспомнил калдырь-траву, Красаву, Кусая, свою нечаянную поездку в дальний лес, тихо вздохнул.

Дождь монотонно постукивал по стеклу. Ване было грустно. Со стороны улицы на подоконник вскочил вымокший до последней шерстинки Голявка. Ткнулся в стекло серым носом. Ваня спешно приоткрыл окно. Мохнатое существо с готовностью юркнуло в домашнее тепло.

— Спасибо, — промурлыкал садовый, встряхнулся и полез под кровать. Вскоре оттуда донеслось тихое сопение — Голявка вылизывал свою шубу.

— Пришёл, — донеслось из стены сонное недовольное ворчание Фомы. — Звали тебя? Сырость будет тут теперь разводить…

Послышалось шумное зевание и домовой замолчал.

— Фома, мы уезжаем скоро, — сказал Ваня.

— Скатертью дорога, — ответил тот. — А когда?

— Завтра днём.

— Ну, тогда успеем ещё поговорить. Уж больно спать сейчас хочется. Погода, что ли давит?..

В саду с берёзы один за другим падали жёлтые листья, только на этот раз дерево приветствовало не солнце, как это бывал каждое утро, а что-то другое, то ли осень, то ли пуще того — зиму, безмолвный сон длинной в полгода, так похожий на смерть. Мокрые листья падали отвесно вниз, словно сбитые на лету жаворонки.

Ваня вздохнул и принялся собирать свои вещи, готовясь к отъезду. Сложил стопкой книги, обвязал их крест-накрест тонкой бечёвкой. Вытащил из шкафа одежду, сложил на кровати. Комната сразу приняла какой-то растревоженный вид, всё словно замерло в ожидании каких-то перемен, которым никто не был рад. Казалось сами стены дома как-то сгорбились, провис потолок, а половицы стали скрипеть так жалобно, что Ваня забрался на стул и сидел там до вечера, что б не расстраиваться. Колокольчики в стенах молчали, лишь изредка доносилось тихое позвякивание, похожее на грустное пение.

Наступил день отъезда. Фома неловко обнял совсем поникшего от тоски Ваню, хрипло сказал:

— Ладно, ладно, поезжай, давай. Но на будущий год, чтобы к нам. Понял?

— Понял. Я… приеду. Обязательно. И ещё, Фома, я… Я уезжать не хочу. Если б можно было, я б ни за что не уехал. Может, мне папеньку попросить, чтоб меня тут оставили? А? — мальчик с надеждой заглянул в медвежьи, тёмные глаза домового.

— Не оставит. Я слыхивал, тебе в эту надо… Как там её? В ги… гимназию. Вот.

— А может, мне спрятаться? Спрячь меня, Фома. Тогда я здесь останусь, — отчаянным голосом попросил мальчик.

— Ох, да не реви ты, — приложил руки к груди домовой. — Не рви ты мне душу! Я сам не свой оттого, что ты уезжаешь…

Он помолчал и продолжил.

— Не могу я тебя оставить. Не могу. Тебя ж не на муки, не на смерть забирают. Да и вернёшься ты через год. Потерпеть-то чуть-чуть осталось.

— Неужели мне совсем нельзя тут, с вами остаться?

— Нельзя. Никак невозможно.

Домовой снова замолчал и потом тихо и осторожно добавил:

— Я тебе больше скажу. Вот ты вырастешь, и всё забудешь. И меня, и Урта, и гулянья наши, и медовика, и Голявку… Эх! Всё забудешь. Потому что все забывают.

— Нет, — Ваня испуганно поглядел на домового. — Я не забуду.

— Все забывают, — махнул рукой Фома. — Пока маленькие всё помнят. И про домовых, и про водяных, и про леших, и про садовых. А вырастут и нет ничего, будто всегда так жили.

Бросив весёлый взгляд на притихшего недоверчивого Ваню, домовой добавил:

— Но ты приезжай снова. Ты ещё не скоро забудешь. У тебя ещё есть время.

Ваня обошёл все комнаты, держась за стены рукой и прощаясь с домом. Выглянул в каждое окно, чтобы запомнить всё, что видел отсюда за это лето. Потом мальчик выбрался в сад и долго блуждал там, не обращая внимания на целые водопады, что обрушивались на него, когда он задевал тяжёлые от многодневных дождей ветки. Жалея мальчика, крапива перестала жечься, а слива и терновник попрятали колючки, чтобы не оцарапать его. Голявка сопровождал Ваню всю прогулку, забегал вперёд, грустно заглядывал ему в глаза, мурлыча, тёрся о ноги. У старой берёзы мальчик сел на корточки, посадил мокрого садового на коленки, обнял его и горько заплакал.

— Голявка, я не хочу уезжать, — бормотал он сквозь слёзы.

— Я знаю, — отвечал тот. — Тебе здесь хорошо.