Дом

— Э-эх! — махнул рукой Фома и с неприязнью посмотрел на садового. — Не поможешь, значит, кочерыжка лохматая?

— Ну, вроде как, это… — снова замялся Голявка. — Мир у нас. А мир, дело такое, хорошее…

— Ладно, усатый, зачтётся, — пообещал домовик и стал спускаться с дерева.

— Это ж надо, я его в люди вывел, — бормотал Фома, — такой сад дал! Живи, владей. А у него мир, вишь ты! Ничего, дождёшься. Я тебя с дрыном трёхсаженным помирю. Прям так по бокам и помирю, вдоль хребта.

Фома за всю жизнь никого ни разу без дела не обидел, хоть грозился часто. Просто сейчас всё в нём горело и клокотало и он всему живому грозил немыслимыми карами.

— И хозяева хороши, развели полон дом мышей и радуйся теперь. Что, нельзя мышеловок купить или кошек завести? Нынче же ночью всех до чёрных синяков защипаю, — сказал он, однако в дом не пошёл, а сел на поленнице и стал думать, что делать с серыми врагами.

Ночной воздух приятно холодил лоб и щёки. От колотых дров пахло лесом и древесным соком. Домовой свернулся клубочком, укрылся дырявой бородой и принялся смотреть на небо и висящий над лесом тонкий месяц. Если внимательно приглядеться к ночному светилу, то можно заметить, как от него отлетают крохотные искорки лунного света. Фома долго любовался ими, провожал глазами до земли, потом сказал себе:

— Что-то злой я сегодня.

Стояла тишина. Ночная бабочка, шурша крыльями, села на плечо домового. Искорки от луны падали в лужицу у ворот сарая. По поверхности воды бежала едва заметная рябь, от которой дрожало отражение одинокой звёздочки.

На следующий день рано утром Фома спустился в подпол и торжественно провозгласил:

— Эй, серое племя, собирайся на великую битву. Хочу проучить вас за все ваши негодяйства и безобразия. Чтоб навсегда запомнили, кто здесь хозяин, и впредь относились ко мне со страхом и уважением.

Любопытные создания собрались вокруг домового и, не зная, что нужно делать в таких случаях, стали весело пищать, глядя на грозного Фому. Тот, оглядел живой шевелящийся ковёр, расстелившийся перед ним, не мешкая, согнал всех мышей в один угол и покидал себе за пазуху, отчего невероятно раздулся и стал похож на мешок с шевелящейся картошкой. После этого домовой стал хлопать себя руками по бокам и назидательно приговаривать:

— Вот вам, вши куриные. Ишь во что бороду превратили, на улицу выйти стыдно. Еды вам не хватало, что ли? Ну так, отведайте теперь тычков с затрещинами да тумаков с зуботычинами. Наелись? Сытно?

Мыши жалобно голосили, но жестокий домовой не унимался.

— Вот ещё оплеухи с подзатыльниками. Накормлю от души, чтоб каждого проняло. Чтоб до кончиков хвостов достало.

Вскоре Фоме наскучило это занятие и он перебрался в сад. Там мышиный мучитель направился к старой берёзе, наломал длинных тонких прутьев и снова принялся охаживать себя что есть сил.

— А кашки берёзовой не желаете? Ишь нечисть мохнатая. До чего деда довели. Кому я теперь покажусь с такой мордой. Весь нос оскоблили. Подчистую, как вылизали.

Наконец, когда мышиный писк стал уж совсем жалобным и плаксивым, Фома прекратил порку.

— Ну что, шелупонь, поняли, с кем связались?

Мыши нестройно запищали виноватыми голосками.

— То-то же. Но это ещё не всё. Будете теперь у меня в плену за пазухой сидеть, пока я не прощу вас.

С тех пор забот у домового прибавилось. Каждый день он ходил к пшеничному полю, набирал там колосьев и бросал себе за пазуху. Потом шёл к речке, где, не раздеваясь, забегал в воду по шею и тут же выскакивал обратно. Одежда его в это время успевала намокнуть, поэтому можно было не бояться, что мыши умрут от жажды. Для некоторых из пленников было не в первой очутиться за пазухой у домового, но раньше он носил их с собой, пока они были совсем маленькими и беспомощными. Фоме нравилось возиться с мышатами, а когда те немного подрастали, он отпускал их. Теперь же всё было иначе. Сейчас все взрослые очень страдали оттого, что не могу побегать, размять лапы, поискать чего интересного, сунуть любопытный нос куда не следует.

Вскоре Фома заметил, что пленники его сильно растолстели. Хламида с трудом удерживала побеждённую мышиную армию, да и ходить стало тяжелее.

— Наверное, надо мне заканчивать с этим наказанием. А то уже ноги еле держат, будто не мышей, а баранов на себе таскаю.

Говорить-то он так говорил, но очень уж нравилось ему таскать за пазухой столько живности разом. Оттого он и не спешил расставаться со своими недавними врагами.

Когда Фома среди ночи разбудил Ваню, тот поначалу спросонья ничего не заметил. Когда же продрал глаза, в ужасе отшатнулся.

— Фома, из тебя мыши растут, — сказал он, прижимаясь спиной к стене.

И точно, халат домового густо, как редиски на грядке, усеивали мышиные головы. За время, проведённое в плену, они понагрызли в хламиде победителя множество дыр и сейчас глазели из них, принюхиваясь к запаху ребёнка.

— Они наказаны, — тяжело отдуваясь, сказал толстый, как двухведёрный самовар, Фома.

— Не убегут?

— Побоятся. Знают, что хуже будет.

Мыши, меж тем, совсем не выглядели наказанными. Они весело крутили носами и озорно косились на мальчика. Свет месяца мерцал в их глазёнках и казалось, что грызуны подмигивают Ване.

— Можно их погладить? — попросил мальчик.

— Нет. Пленных нельзя гладить. Не для этого я их побеждал.

— Ну пожалуйста, Фома, что тебе стоит?

— Ладно уж, — важно согласился тот. Известное дело, победитель должен быть великодушным. Ваня стал осторожно гладить умные мышиные мордочки, пучки усов, трогать влажные крошечки носов. Грызуны доверчиво потянулись к его ладони. Мальчик засмеялся.

— Здорово!

— Ну и хватит, а то избалуешь, — сказал Фома и пояснил, — Война у нас была. Великая битва. Три дня бились. И всё ж одолел я это разбойное племя.

Мыши возмущённо запищали.

— Цыц, голохвостые! — прикрикнул домовой. — Или берёзовой каши снова захотелось?

Пленники смолкли.

— А я тебя чего разбудил-то, — обратился к Ване Фома. — Дом опять чудит. Просит, чтоб я печь истопил. Погреться, вишь ты, хочет.

— Так ведь лето же…

— Я ж говорю, чудит. То ему море подавай, то печку топи. Причём, говорит, чтобы берёзовыми дровами.

— И что теперь?

— Буду топить. А ты к печке дров натаскай, а то мне тяжеловато сейчас с этой оравой. Сделаешь?

Ваня кивнул, вылез в окно и направился к поленнице.

Вскоре в печке плясал весёлый певучий огонёк.

— Хорошие дрова, голосистые, — одобрил Фома.

Мыши повернулись к печке, где сквозь щёлку в заслонке виднелось яркое вихрастое пламя. Уши их ловили огненную музыку. Мыши вообще любят огонь. Люди не знают об этом, но когда они суетятся возле затопленной печи, маленькие глаза грызунов всегда наблюдают за ними из укромных местечек. Фома прошёлся по дому, послушал стены, вернулся на кухню довольный. Усевшись на стул, принялся тихонько подпевать печной песне:

— У-у-у! У-у-у! Давно я у печки не сидел, на искры гляделки не пялил…

— Ну как дом? Доволен? — шёпотом спросил мальчик.

— У-у-у! Доволен. У-у-у! Чего ж ему не быть довольным? Хорошо, говорит, тепло. У-у… — задумчиво ответил домовой. — Ох и чудной же он, дом этот…

Ваня подобрал на полу щепочку, поджёг её сквозь щель в дверце печи. Потом вытащил и стал смотреть на тлеющий кончик. Когда тот угасал, мальчик тихонько дул на него и продолжал любоваться.

— Смотри, Фома, когда огонёк маленький, он такого же цвета, как солнце на закате. А когда большой, как в печи сейчас, то похож на солнце в полдень.

Фома вышел из задумчивости, глянул на ребёнка.

— А ну брось огнём баловаться, — напустился он, только сейчас заметив, чем тот занят. — Ещё дом спалишь. Удумал тоже…

Ваня поспешно протолкнул щепку в щель и она исчезла в сияющем чреве печи, где, как маленькие игривые бесята, танцевали лохмы пламени.

Мальчик глядел на огонь и думал:

— Каково-то огню там взаперти сидится? Тесно ему, наверное… Места больно мало.