Рассказы

Мы с Микой тем временем продолжали наши поиски и находили все больше интересного. Нам попадались не только отдельные фигуры, но и целые сцены. Я видел, как львы с пышными гривами далеко, в Африке терзают полосатых лошадей. Видел плывущих под водой морских змеев, таких страшных в своем гневе, что могут обвиться вокруг корабля и раздавить его в смертоносных кольцах. Видел, как стаи перелетных птиц летят над бурными волнами, чтобы достичь неведомых земель по ту сторону воды. Нашли мы сцену, где ахейцы идут на штурм Трои. Впереди идет Ахилл, гордый, сильный и одинокий в своей силе. На высоких стенах Трои стоят жители города и среди них Елена Прекрасная, красивейшая из всех женщин, когда-либо живших на земле. Я увидел, как легионы Цезаря сокрушают непокорных галлов, а они падают под ноги победителей, но не просят о пощаде, а только презрительно кривятся, давимые тяжелой поступью великого Рима. Были здесь и странные машины с сидящими в них людьми. Были воины в странных одеждах, поливающие врагов жидким огнем. Были и полчища железной саранчи, о которой говорится в Апокалипсисе, и блудница, сидящая на семиглавом драконе, и три всадника на белом, красном и черном конях. Их лик был так ужасен, что меня, когда я глядел на них, охватывал великий страх и я старался держаться подальше от этого места. Нашли мы здесь и семь светочей, и падающую звезду Полынь, и много еще такого, что не смогли ни понять, ни осмыслить.

Все чаще я возвращался к размышлениям о случайностях, или о том, что принято так называть. Что же это такое — случайность? Поскольку ничего не может произойти просто так, без соответствующей на то воли Божьей, то значит ли это, что сумма всех случайностей, происходящих во Вселенной, и есть сам Бог? Значит, если ухитриться увидеть все случайности, происходящие в мире разом, то можно увидеть самого Бога? Ход моих мыслей пугал меня самого. Было в них что-то невыносимо приятное, а в то же время не покидало ощущение, что заглядываешь в бездонную пропасть, откуда тянет адским холодом, по сравнению с которым горные ледники горячи, как июльский песок у реки. Но это парение над бездной только усиливало восторг.

Однажды случилось очень неприятное происшествие. Я возвращался из похода в долину, куда меня отправил Луиджи за песком. Песчаные разработки были довольно далеко и на дорогу туда и обратно у меня ушло почти полдня. Еще издали было заметно, что в монастыре что-то произошло. Братия толпилась у входа в лабораторию и тревожно переговаривалась. На правах друга Луиджи я протиснулся к входу и был тут же оттеснен процессией, выносившей тело алхимика. Он был бледен, как труп, но по счастью сходство только этим и ограничивалось. Дыхание его, хоть и слабое, с легким свистом выходило из горла.

— Что с ним, — спросил я у брата Матео, несшего голову несчастного.

— Свинцом надышался.

— Каким свинцом, он же бросил заниматься философским камнем… — сказал я и тут же осекся, не желая выдавать, чем на самом деле был занят мой пострадавший друг.

— Почем я знаю, каким? Помог бы лучше.

Луиджи отнесли в его келью и принялись ждать, когда он придет в себя. Меня оставили сиделкой на первую ночь. Отец-настоятель приказал выдать мне кувшин молока, наказав, что когда больной придет в себя, его необходимо поить молоком, несмотря на то, что дело было в пост перед Рождеством.

— Иначе ему будет хуже, — объяснил он, — а этот грех я возьму на себя.

Я сидел у постели больного и молился, глядя на осунувшееся и сероватое в дрожащем свете жирового светильника, лицо:

— Господи, спаси его. И зачем он только полез за этим философским камнем? Ему и золото ведь не нужно. Спаси его, он добрый.

Меня очень пугала мысль, что Луиджи может умереть. Я обращался ко всем святым, кто только мог помочь в излечении. Под утро меня сморил сон и я спокойно и безмятежно уснул на столе уронив голову на руки. Проснулся я оттого, что в келье кто-то негромко говорил глуховатым голосом, временами сбиваясь на хриплый шепот. За окном занимался рассвет, стены заливал красный свет. Светильник весь выгорел и давно потух, вокруг был алый сумрак цвета разведенной крови.

— …за Ним следовали двое слепых и кричали: помилуй нас Иисус, сын Давидов! Когда же Он пришел в дом, слепые приступили к Нему. И говорит им Иисус, веруете ли вы, что Я могу это сделать? Они говорят Ему: ей, Господи! Тогда он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет Вам. И открылись глаза их…

Луиджи замолк. Все это он проговорил не открывая глаз и, видимо, не приходя в себя. Я сидел завороженный происшедшим, мне казалось, что отзвуки голоса все еще висят в воздухе, как дым. На память мне почему-то пришла слепая собака из деревни. Подумалось, что Луиджи для нее был все равно, что Христос для слепых. Мысль показалась еретической и мне стало совсем не по себе. Больной лежал без движения и лишь хриплое дыхание говорило, что он еще жив.

Дверь тихонько пискнула, отворяясь — на смену мне пришел брат Иранио.

— Иди поспи, а то устал, наверное, — как всегда громко произнес он.

— Потише болтай, — приблизив губы к его уху проговорил я и потихоньку добавил, — Глухая тетеря.

К вечеру этого дня Луиджи пришел в себя, его напоили молоком и он снова уснул. Понемногу он начал выздоравливать. К сожалению, перенесенное отравление сказалось на его голове. Иногда, посреди разговора или какого другого дела он замирал, взгляд его стекленел, как у припадочного. В таком состоянии он мог простоять несколько минут. Потом приходил в себя и вел, как ни в чем не бывало. Случалось, в такие периоды столбняка, он начинал на память читать что-нибудь из Библии. Кроме того, отравление подорвало его здоровье — от малейшего сквозняка он мог простудиться, от любого шума вздрагивал и испуганно оглядывался с жалким выражением на лице. Болел Луиджи теперь чуть не неделями, кашляя и жалуясь на головные боли.

Своего дела с крыльями, к моей радости, он не оставил. Даже наоборот, взялся за него с пущей ревностью.

— Пес с ним, с золотом, дьявольское искушение. Это меня Бог наказал за жадность. Ну ничего, впредь наука будет. Теперь делом займусь, полечу ангелом по небу. Всю землю с высоты увижу. Буду летать, песни петь и вниз любоваться. Узнаю, какова сверху земля наша.

Поскольку сам он уже многого делать не мог, то просил меня помогать ему в постройке крыльев. Собственно, по его замыслу это были не совсем крылья. На них нельзя было подняться в воздух с земли, ими нельзя было махать, а можно было только лишь броситься вниз с ними с высокого утеса или обрыва и парить, как это делают орлы или соколы, высматривая добычу. Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал, но все равно это был полет. Да и в конце концов, это же только начало, потом можно будет и другие крылья выдумать, получше, чтобы и взлетать и махать можно было.

Когда дело дошло до построения не макетов, а настоящей конструкции, история естественно выплыла наружу. Весь монастырь прознал, чем занялся умник Луиджи и его ученик. Братия разделилась на две половины. Одна считали, что раз человеку не дано летать, то и посягать на это право было бы богохульством и ересью, другие же резонно им возражали, что если так рассуждать, то люди бы и колеса не выдумали. Рассудил спор, как всегда отец-настоятель, сказав, что все, что делается с любовью к Богу и людям, может, и даже должно быть сделано.

— Ну, если они с любовью… — сказали скептики и угомонились.

Хотя никаких споров больше не предвиделось, всю работу, которую можно было сделать в лаборатории, мы делали именно там. Луиджи побаивался насмешек и недоверия. В монастырский двор наша конструкция была вынесена только перед окончательной сборкой. До этого мы напилили палок необходимых размеров, вырезали из кожи заготовки, которые предстояло натянуть на деревянный каркас, просмолили веревки, чтобы собрать крылья воедино. Поглазеть на процесс сборки явились все, даже последний мальчик, разгребавший навоз в конюшне, и тот пришел увидеть, что за чудо делают сумасшедший после болезни монах с послушником. Луиджи скрипел зубами, поскольку не любил быть предметом праздного любопытства, видимо, потому, что сам он редко бездельничал, чаще делал свои опыты или читал книги.