Рассказы

Вскоре у меня появился пушек над верхней губой, а на бороде стали пробиваться первые жесткие волоски. Я становился все больше похож на свое каменное изображение. Кстати, я обнаружил, что увидеть его можно не всякий день, а только когда солнце начинает клониться к закату и лучи от него, пробиваясь сквозь узорчатые окна, окрашивают пол чуть красноватым цветом. В остальное время на полу были видны просто переплетения черных, коричневых и беловатых ручейков застывшего каменного потока.

— Как странно, — размышлял я, — как много случайностей должно произойти, чтобы здесь появилось мое лицо. Нужно, чтобы наклон горы, по которому текла лава был именно таким и никаким другим, чтобы в лаве смешались именно такие минералы, чтобы все это застыло именно в тот момент, когда это необходимо, чтобы этот кусок камня вырезали древние каменотесы и отшлифовав, убрали все лишнее, чтобы каменную плиту положили именно в это место, чтобы солнце падало именно под этим углом… А сколько других, более мелких, не менее важных условий совпало. Насколько все это сложно и интересно. Но с другой стороны, не менее удивительно, что я это именно я. Ведь родись я на неделю позже, я был бы уже под покровительством Юпитера, в то время, как сейчас мой покровитель — Плутон. Случись такое, у меня верно был бы совсем другой характер и судьба.

Последние несколько лет я довольно много времени проводил с братом Луиджи, наши совместные скитания все же сблизили нас. Я часами просиживал в его алхимической лаборатории между реторт, рогов единорога, книгами по кабалистике, ступками для измельчения минералов, какими-то камнями, кусками деревьев, привезенными будто бы из Африки. Особенно мне нравились куски янтаря, или по-гречески электрона. Внутри него можно было разглядеть мелких мушек, запаянных в удивительном камне. Я много читал, понемногу узнавая астрономию, алхимию, математику, историю. Отец-настоятель не жалел денег на покупку книг и библиотека нашего монастыря считалась одной из лучших в Италии. Впрочем, все это казалось мне каким-то неживым, в лаборатории было темно, воздух был спертым и вечно пропитан какими-то удушливыми испарениями, принюхиваясь к которым я морщился, а Луиджи, с лихорадочным блеском в глазах, говорил, что недолго уже осталось ждать, скоро он получит философский камень, и тогда у отца-настоятеля пропадет охота ругать его за промотанные деньги.

— По-моему ты ерундой занимаешься. Отец-настоятель давно уж забыл про те деньги и простил тебя, — говорил я ему.

— Мал ты еще, указывать мне, — говорил он, делая вид, что хочет стукнуть меня по голове рогом единорога.

— Нет, нет, именно ерундой, — я отбегал от него и становился по другую сторону стола. — Нет бы крылья выдумать, чтобы полететь можно было и сверху весь мир увидеть. Вот это было б дело, а он золото добывают. Золото любой рудокоп добывать может, а вот летать никто.

Он на секунду задумывался, но потом, тряхнув головой возвращался к своему камню.

— Ты мог бы стать самым великим изобретателем в истории, — искушал я его, но видно лавры славы не прельщали его и мои слова пропадали впустую.

Из его реторт лезла какая-то желтая гадость, и я продолжал:

— Луиджи, представляешь, мы могли бы на крыльях долететь до самого Рима за один день, а может и того меньше. Тебя бы представили Папе и он вероятно пожаловал бы тебе какой-нибудь монастырь, чтобы вознаградить тебя за твои труды.

— Как бы нас обоих костром не вознаградили за ересь. Тебя за то, что ты болтаешь, а меня за то, что слушаю твои бредни, — ворчал Луиджи, но по его лицу было заметно, что идея начинает его интересовать. Это предавало мне духа.

— Или нет, зачем нам Папа, мы бы отправились снова странствовать, но теперь уже на крыльях, взяли бы святых мощей и в путь. Представляешь, летали бы целыми днями, как архангелы и ни о чем не заботились, а надоест, спускались бы вниз, продавали бы что-нибудь, покупали бы хлеба, вина, — я украдкой поглядывал на него.

— Да вино — это хорошо, — бормотал алхимик, не отрываясь от реторты с теперь уже зеленой гадостью. Гадость булькала, а монах смотрел на эти дела с неослабевающим интересом.

— Полетели бы в дальние страны, где люди не знают Христа, проповедовали бы христианскую веру. Луиджи, ну разве не замечательно? Бросай ты свой камень, займись крыльями.

Я дергал его за рукав, реторта, которую он держал над огнем наклонялось и ее содержимое выплескивалось на стол. С воплем Луиджи бросал опыт и пинками выгонял меня вон.

— Только появись еще раз здесь, уши оторву и скормлю свиньям! Понял ты, песьеголовец?

Впрочем эти угрозы, как и раньше ничего не значили, и уже через полчаса он мог сам найти меня и с восторгом утащить в лабораторию, чтобы показать, какой дивный осадок выпал при смешивании сурьмы и «базиликового настоя» (к слову говоря в этом настое базилик не употреблялся вообще, а назывался он так только из-за схожего запаха). Осадок выглядел серым и неинтересным.

— Луиджи, занялся бы ты лучше крыльями.

— Вон отсюда! — он не мог простить пренебрежительного отношения к своей восхитительной алхимии.

Меж тем, среди его чертежей стали встречаться изображения конструкций, походящих на крылья. Мои семена упали на благодатную почву пытливого разума алхимика и бродяги. То, что он отчаянный любитель путешествий, мне стало понятно еще в ходе наших странствий. Он иногда мечтательно говорил:

— Вот так ходил бы и ходил всю жизнь. Как вечный жид.

Неудивительно, что вся прелесть затеи с крыльями, вскоре стала для него очевидна. Чертежи пока были очень приблизительные, он много стирал, перерисовывал. Я не подавал вида, что замечаю его старания, зная, что моих подсказок больше не потребуется. Делу дан ход, и теперь брат мой не успокоится, пока однажды не поднимется в небо. В его лаборатории вонять стало значительно меньше, значит крылья вытесняли из его головы философский камень. Иногда, впрочем, я не мог удержаться от колкостей:

— Ну, слава Богу, хоть пахнуть стал лучше.

Он делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

Однажды, в отсутствие Луиджи, я нашел у него на полке, закрытый тряпками, макет из прутиков и пергамента. Крылья были тоненькие, я держал их осторожно, боясь повредить. Они были немного выпуклыми, наверное для того, чтобы лучше держаться в воздухе. Я поднял их над головой и немного провел в воздухе, представляя, как бы они могли выглядеть в полете. Получалось очень красиво. За этим замечательным занятием я и был пойман Луиджи с поличным. Немедленно начались вопли и стенания.

— Пустили козла в огород! Все сразу лапать, все хватать своими сальными руками. Ты их, наверное, не мыл после свинарника, а уже хватаешь чужие вещи.

Единственное, в чем он изменился, так это в том, что теперь он уже не рисковал бить меня палкой. Я был ростом с него, и он побаивался, что подобное обращение может кончиться для него плачевно. Зря, впрочем, опасался, я никогда не поднял бы на него руку. Я постарался ответить как можно вежливее.

— Вы снова правы, брат мой, как всегда правы. Никогда не понимал людей, убивающими свое время столь пустым занятием, как мытье рук. Хватать чужие вещи гораздо более приятное времяпрепровождение.

— Опять начал плести невесть что…

Покачивая крыльями я спросил.

— Что, многоученый брат мой, означает сия странная конструкция?

— Эта конструкция, как, впрочем, и все остальные, здесь присутствующие, для вас, мой недалекий друг, означают только то, — он неожиданно заорал, — что нечего здесь все хватать и трогать! Еще это означает, — он продолжал разоряться, — что если такое повториться, то кое-кого отсюда выгонят пинками, как нашкодившего кота!

На этом, я, довольный ходом развития событий, удалился. Работа шла, мысль моего ученого друга работала в нужном направлении, я мог быть спокоен. Конечно же, Луиджи смущало то, что его мысль пошла на поводу у столь неразумного существа, как я. Этим и объяснялась нервная реакция на мое обнаружение макета. Он без сомнения понимал, что если он собирался довести дело до конца, то эта его тайна все равно открылась бы, но так или иначе, ничего не смог с собой поделать.