Страница 7 из 9
Вот матка — темный коридор; в конце его, в кровавых складках плоти видна маленькая желтоватая капля, которая — наподобие жемчужины — выскальзывает наружу и летит по этому тоннелю, а его плотные стенки, оскорбившись, моментально начинают облупливаться, с них осыпаются кровавые чешуйки, обращаясь в тысячи капель липкой крови. А вот сердце — чудовищный конгломерат толстых тесемок, резиновых и упругих. Ритм их движения — ритм копуляции. Каждый такт порождает одно недолговечное мгновение. Маленький бесцветный пузырек, лопающийся прежде, чем успеешь на него взглянуть.
Выйти из стерильных помещений прямо на раскаленную улицу и закричать: «Не верьте врачам!» Не надейтесь, что однажды кто-либо из них скажет что-то действительно важное. Будьте бдительны, они лишь притворяются, что знают, а на самом деле ведут грубую игру. Нехитрый трюк: в нужный момент поднять глаза от бумаг или фонендоскопа, приложенного к чужому телу, — и победа в кармане: я знаю о твоем теле то, чего не знаешь ты; хотя я не ты, мне ведомо нечто, о чем ты не догадываешься. Нас разделяет именно знание. Я знаю, потому что я — не ты. Ты о себе ничего не знаешь, ведь познать можно лишь то, что не является нами. Так уж заведено. Ты, правда, обладаешь телом, но оно тебе незнакомо. А мне известно о нем все, потому что оно ничем не отличается от других, в которых я давно разобрался, ощупав сверху донизу, заглянув внутрь, мысленно раскроив на мелкие кусочки, чтобы ничего не упустить. Меня уже ничем не удивишь. Тела в сущности — простые гидравлические аппараты. Поставить диагноз и действовать — выписать пару рецептов и направлений на новые обследования. Передать тело дальше, другому, который тоже притворится, что лучше знает.
Удобно устроившись на кушетке, Ида ждет, пока подключенные к груди и ступням электроды распознают внутренние ритмы, а после обратят их в несколько символических линий, начертанных плюющимися чернилами стержнями, складывающихся на бумаге в трогательную панораму сердца. Но что Ида может сказать этим врачам? Доктор, мое сердце надолго останавливается, перестает биться, так что я чудом мертвею и чудом оживаю. Когда сердце замирает, наступает страшная тишина. Вы такой никогда не слыхали. Мощная, должно быть, исходящая из недр земли, выныривающая на поверхность, словно голова допотопного чудовища — оглядится и погружается обратно. Сердце приходит в движение — рывок, судорога, короткая дрожь и — как бы это описать технически — мотор заводится. Маленькая смерть.
Доктор заявляет:
— У вас тахикардия, ничего страшного, вероятно, в детстве вы часто болели ангиной.
— Русские образуют уменьшительное от слова «смерть», — говорит Ольга, когда Ида возвращается на кухню. — Смерточка. У маленьких зверюшек — маленькие смерточки.
Она стоит на коленях у Ининой лежанки и улыбается. Молчаливый супруг подбросил в плиту дров и тихонько вышел. Только теперь Ида замечает, что Ольга говорит с акцентом — то ли львовским, то ли вильненским, точно она не может определить. Как Идины родители, но немножко иначе.
— По-польски это нехорошо звучит — «смерточки». — Ида видит, как старушка раздвигает узловатыми пальцами черную шерсть — ищет, куда бы воткнуть иглу. — Не смотрите так. Надо сделать укол, она страдает. Адриан говорит, не стоит экономить на обезболивающих.
— Видно, что она страдает? Откуда вы знаете, что ей больно?
— По дыханию, — объясняет хозяйка. — Послушайте, какое оно частое и неровное. Когда лекарство перестает действовать, собака стонет. Точь-в-точь как человек, какая разница? Сделайте себе кофе, вода давно закипела.
Ида наливает в кружку горячей воды. На поверхности образуется коричневатая пенка.
— А усыпить вы не думали? — спрашивает она.
Ольга не отвечает. Костистые артритные пальцы нажимают на поршень, выпуская из шприца воздух. Потом игла исчезает в черной шерсти. Белая собака стоит рядом, наблюдая за процедурой, словно врач в белом халате, контролирующий выполнение назначений. Старушка с трудом поднимается, кладет шприц на подоконник и глядит на Иду.
— Как вы себя чувствуете? Получше?
— О да, совсем другое дело. Уже все в порядке. Мне бы только сообщить в полицию и друзьям, чтобы не волновались, и пора ехать. Спасибо вам за все. Можно я позвоню?
Ида смотрит на телефон, который висит возле буфета, и вдруг осознает, что ее, наверное, никто и не хватился. Разве что Ингрид могла оставить сообщение на сотовом — ах, он, видимо, лежит в машине.
— Конечно, звоните, — говорит Ольга и принимается помешивать кашу в одной из кастрюль.
Ида кладет в кофе полную ложечку сахара и замирает с поднятой рукой — да ведь она уже много лет пьет несладкий. Улыбается и, взяв кружку, идет к телефону. Аппарат словно из другой эпохи — красный, пластмассовый, с круглым диском. Она задумывается: что сказать? То же самое. Мол, поворот, не вписалась, где-то за указателем на Божков и Бардо, она точно помнит. Машина упала с насыпи сразу после этого поворота. Возможно, впрочем, ее уже обнаружили. Ида касается ладонью трубки и отдергивает руку.
Ольга разминает кашу, добавляет в нее яйцо и какой-то порошок, наливает подсолнечного масла.
— Это для кого? — спрашивает Ида.
— У нас тут есть еще животные. Адриан привозит.
И сразу:
— Дочке не хотите позвонить?
Кофе обжигает Иде губы.
— Она путешествует, я, собственно, и не знаю, где ее сейчас искать.
— Вместе с ребенком?
— Да, с ребенком. Такая у нее работа — путешествовать. Она пишет путеводители.
Ида вспоминает присланную дочерью открытку, что лежит на буфете в ее маленькой варшавской кухне, картинкой вниз. Сказочно живописным рифом любуется гладкая поверхность полки. Своим неустоявшимся детским почерком Майя написала, что они оба ее обнимают, все в полном порядке, они целы и невредимы и в марте, когда начнутся муссоны, станут потихоньку собираться домой. Каждая фраза начинается с тире. Внизу, под подписью — что-то вроде кляксы. Если присмотреться, можно разглядеть неумело или торопливо нарисованное сердечко. Майя изобразила сердце. Рядом там еще был отличный рисунок черепахи — наверняка постарался мальчик. Жалко, что она не захватила открытку с собой, показала бы Ольге.
Ольга больше не задает никаких вопросов. Но думая об открытке на кухонном буфете, Ида вдруг вспоминает, что завтра ей надо в больницу на обследование. Она говорит об этом хозяйке, а та бросает:
— Сердце?
— Откуда вы знаете?
— Просто угадала. У всех проблемы с сердцем. — Старушка выглядит довольной.
— Врач уверяет, что ничего страшного.
Иде кажется, что Ольга хочет что-то сказать, но она лишь энергично размешивает кашу, потом снимает кастрюлю с огня.
Минуту обе молчат, потом Ида, глядя в окно, спрашивает:
— Что это за гора — там, за домом?
Ольга объясняет: отвал, здесь когда-то были шахты.
— Под нами километры подземных коридоров, целый город. — Она почесывает белого пса за ухом. — Летом туда можно спуститься.
— На вид громадина, прямо зиккурат какой-то.
Ольга смотрит вопросительно — видимо, слово ей незнакомо, но в этот момент в дверь заглядывает Стефан.
— Иди сюда, Ад приехал, — говорит он жене, и та, явно с трудом, поднимается.
— Вы поешьте. Сделайте себе бутерброд. Масло в холодильнике.
Туман за окном вновь шевельнулся, и теперь можно разглядеть его структуру — мягкие колышущиеся ленты, плывущие слоями и завитушками, как дым, небольшие спокойные водовороты, гладкие волны с разной амплитудой — волны, наматывающиеся на преграды, образующие петли, круги и спирали. Ида наблюдает движение за окном, и в глубине, позади этих колебаний ей чудятся какие-то более темные силуэты. Она кладет телефонную трубку, которую продолжала машинально держать в руке, и достает из кастрюли дымящуюся картофелину в мундире. Картофелина горячая, шкурка слезает с нее пластами.
Так варила картошку мама, для кур — разминала и добавляла размолотые зерна ржи. Одно время у них было довольно много кур, пока лиса всех не перетаскала. Не ленилась: что ни ночь, то курица — и так целый месяц. Наконец осталась последняя, самая отважная. Весь день она проводила на ступеньках крыльца, устраивалась поближе к людям — может, от одиночества, а может, из-за лисы. Мать ее гнала, поскольку не любила кур, да и вообще птиц, брезговала перьями, яйцами и мясом. Забитых, ошпаренных кур ощипывал отец. Мать в это время полола огород или просто уходила подальше. Она носила чулки: домашние — толстые на подвязках, и выходные — тонкие и скользкие, в которых ноги делались похожими на кукольные, пластмассовые. К этим чулкам полагался пояс, резиновые пасти подвязок крепко захватывали скрипучий нейлон и удерживали натянутым — не отпустим! А однажды ночью исчезла и эта храбрая курица.