Последние истории

Агнешка Вольны-Хамкало. Предисловие

Кажется, не было газеты, которая бы не высказалась на тему новой книги Токарчук сразу после ее выхода. И неудивительно: автор «Последних историй» — лауреат премии журнала «Политика», премии фонда им. Костельских и награды «Золотое Перо». Произведения Ольги Токарчук переведены на двенадцать языков, а роман «Правек и другие времена» разошелся тиражом более восьмидесяти тысяч экземпляров. Короче говоря, речь идет об одной из наиболее популярных польских писательниц. Да и книга эта весьма долгожданная — после имевшего успех сборника рассказов «Игра на разных барабанах» прошло уже несколько лет.

Ольга Токарчук успела воспитать своего читателя, приучив его к стилю и характерной мифологической ауре всего ею написанного. Он уже знает, чего ждать: простоты и мудрости, умения рассказывать и «коллекционировать» услышанные истории. Используя опробованные приемы, писательница, однако, проявляет немалую изобретательность, смело обращается к самым разным традициям (ее вдохновляли, например, египетская «Книга мертвых», тибетская «Книга Жизни и Смерти», средневековый литературный жанр ars bene moriendi) и умеет — в очередной раз — удивить читателя и критика.

Первые эпитеты, которые приходят в голову: роман необычайно грустный и очень женский. Из соображений политкорректности сразу уточню: женская, потому что в нем говорят женщины, причем говорят о самоидентификации, о своем теле и попытках от него дистанцироваться, об отношениях между женщиной и мужчиной, увиденных их — женскими — глазами. Но на простой вопрос — о чем эта книга? — можно дать только один ответ: она о смерти. Поначалу отдаленной, звериной, будто разглядываемой через стекло, смерти маленькой, которая тем не менее предвещает то, что случится с нами. Соприкоснувшись с собственной гибелью (автокатастрофа), одна из героинь, Ида, попадает в своего рода хоспис для животных. Вынужденная провести там несколько дней, она наблюдает за кончиной собаки по кличке Ина (случайно ли это сходство имен?), которая в конце концов умирает у нее на руках. Все это пробуждает в Иде воспоминания, заставляет задуматься об отношениях с мужем и дочерью, о сущности веры и, разумеется, — о смерти. «Все мы умрем, — говорит себе Ида, — и должны к этому готовиться […] На уроках физкультуры следовало бы отрабатывать, как умирать, как осторожно погружаться в темноту, терять сознание и как опрятно выглядеть в гробу».

Книга состоит из трех частей, и можно сказать, что это три повести, объединенные именем автора и темой смерти, которая, правда, звучит в них с разной силой. В первой части присутствие смерти наиболее ощутимо, мучительно, во второй — это скорее предлог для рассказа о судьбе женщины, которая вышла замуж случайно, словно бы против воли, и влачит свой крест до самой кончины мужа. В третьей части перед нами отношения сына-подростка и матери, сомнения и проблемы молодой женщины, самостоятельной и стойкой, но слегка потерявшейся среди чуждой экзотики, и наконец смерть случайно оказавшегося на их пути фокусника, свидетелями которой они становятся.

[…] «Мне кажется, в последние годы наша культура осваивает пришедшее из буддийской философии понятие „бардо“», — говорит писательница. Бардо — переходное состояние между жизнью и смертью. Как считает Токарчук, именно это понятие помогло западной цивилизации осознать важность культуры умирания. Так, быть может, сейчас самое время переломить табу и позволить себе открыто писать о кончине тела? Может, снобистское увлечение декадентством и восточной философией уже подготовили почву для повествования о смерти? То, что предприняла Ольга Токарчук, напоминает мне хеппенинг Зузанны Янин — варшавской художницы, которая устроила собственные похороны и, переодетая, следовала за своим гробом. Что ж, человеку редко представляется возможность «увидеть, что такое — эта смерть», приблизиться к ней виртуально, когда еще можно все отменить, вернуться обратно в безопасную повседневность. Хотелось бы, однако, предостеречь тех, кто прочтет книгу с этих позиций: после того, как перевернута последняя страница, герои Токарчук нас не покидают — они стоят перед глазами, занимают в наших умах все больше места. Забыть их непросто.

Часть I

Чистый край

На маленьких проселочных дорогах разметка зимой не видна. Лишь сдвинутые в стороны горы снега небрежными жирными штрихами очерчивают путь. Лучи фар вязнут в бесформенных обочинах, но открывают полукруг подвижной сцены, постоянно убегающей вперед в надежде отыскать наконец впотьмах своего актера. Дальний свет бесполезен, он извлекает из мрака одну только молочную зимнюю дымку, что нависает над миром.

«Застывшее дыхание трупа», — думает женщина за рулем; «дыхание трупа», оксюморон — слова противоречат друг другу, но вместе каким-то чудом приобретают смысл. Вот уже скоро большой перекресток, там она свернет направо, к югу, и наверняка отыщет на шоссе какой-нибудь мотель или пансионат. Пансионатов здесь полно, из темноты то и дело выныривают надписи «Freie Zimmer»[1], «Комнаты», «Агротуризм» — намалеванные на досках, что прибиты к заборам или придорожным деревьям. Журчит радио, тянется какая-то вялая дискуссия, но женщина не слушает.

Справа вдруг возникает из тумана темное, выделяющееся на снегу пятно. Женщина осторожно тормозит, поворачивает голову и видит на обочине собаку. Она лежит в мягкой снежной ямке, на боку, вытянув лапы, голова словно приподнята на подушке. Передняя лапа подогнута, пушистый хвост раскинулся веером. Вероятно, дворняжка, метис овчарки, но помельче, черный с подпалом, породы «судетское отродье», как здесь говорят. Пес кажется спящим — будто не устоял перед неожиданно возникшим во время прогулки непреодолимым желанием вздремнуть — здесь, сейчас, немедленно. Пришлось остановиться на бегу и наскоро устроить логово — в придорожном снегу, в метре от колес невнимательных автомобилей.

Фары на мгновение высвечивают пса, обнаруживают тайну внезапного сна и снова погружают в темноту.

Женщина прибавляет скорость, но напрасно, потому что дорога теперь идет под уклон; машина плывет по ней вниз, вот-вот оттолкнется от огромного трамплина и пустится в туманный ночной полет. Блаженное падение: сердце подпрыгивает, становится легким, невесомым. Женщина в упоении щурит глаза.

Справа из темноты появляется указатель «Бардо — Божков» — разводит умоляюще руками, будто настырный любитель ночного автостопа, — истерически требует от водителя принять решение. Быстрее, налево или направо, пан или пропал. Ну, давай же!

«Ничего не выйдет, дружок», — думает женщина. Дорога идет прямо, направление оптимальное и, если верить сказкам, самое надежное, путь наименьшего сопротивления, гарантированно ведущий к цели.

Сейчас начнется приличное шоссе, черное и твердое, прошитое по центру белой разметкой и посыпанное солью.

После обеда, когда, выехав из санатория, она спускалась по крутому серпантину в долину, ей пришлось остановиться перед самым поворотом — резким, скользким и опасным. Чтобы избавиться от наледи, асфальт не скупясь посолили. Дорогу перегородило стадо коров — не обращая ни малейшего внимания на гудки, они слизывали соль. Вид у них был спокойный и счастливый; мягкие замшевые веки опущены, взгляд упрятан за занавесями чудесных ресниц. Коровы лизали соль неспешно и серьезно — безучастно. В зимних металлических сумерках, посреди шоссе, это были уже не животные. Они казались существами, что шли к своему безразличию путем многолетних медитаций. Какой-то человек, видимо хозяин, отчаянно пытался согнать коров с дороги и метался между ними, охаживая палкой костлявые зады, но они не боялись криков, а может, попросту не слышали. Образовалась пробка, сзади нетерпеливо сигналили, кто-то из водителей вышел и, увидав, что происходит, закурил. «Коровы лижут асфальт», — передавал он назад. Люди отнеслись к этой информации спокойно — ясно, мол, что тут такого. Переглядывались чуть насмешливо — коровы лижут соль… Потом принимались протирать окна, хлопать багажниками, звонить по сотовым. Спустя некоторое время животные очнулись и, словно даже устыдившись своей внезапной слабости и устроенного замешательства, не дожидаясь пастуха, затрусили куда-то вниз.

1

Свободные комнаты (нем.). (Здесь и далее — прим. перев.)