Королевская шутиха

Весна 1553 года

В апреле мне позволили навестить отца. Я отнесла ему заработанные деньги, чтобы он расплатился за жилье. Не желая привлекать к себе внимания, я переоделась в старую мальчишескую одежду, купленную мне отцом, когда мы только-только приехали в Англию. За эти месяцы я успела вырасти, и теперь рукава оканчивались, не достигая моих запястий. Еще хуже обстояло с обувью: башмаки отчаянно жали мне ноги. Пришлось отрезать каблуки. Вот в таком жалком виде я и предстала перед отцом.

— Скоро им придется одевать тебя в платья, — сказал он. — Ты ведь уже почти женщина. Ну, и что слышно при дворе?

— Особых новостей нет. Все говорят, что весеннее тепло благотворно влияет на короля и он поправляется.

Я могла бы добавить, что ложь при дворе — обычное явление, но промолчала.

— Да благословит Господь короля и даст ему силы, — благочестиво произнес отец.

Похоже, он тоже знал больше.

— А как сэр Роберт? Ты его видишь?

— Когда вижу, когда нет, — ответила я, чувствуя, что краснею.

Я могла бы с точностью до минуты назвать время, когда в последний раз видела сэра Роберта. Но он тогда не говорил со мной и едва ли вообще меня заметил. Он был охвачен охотничьим азартом и торопился отправиться к заливным лугам вдоль Темзы, где ему предстояла соколиная охота на цапель. В одной руке он держал поводья, а на другой у него сидел красавец сокол. Голову птицы прикрывал мешочек. Лошади тоже не терпелось поскорее пуститься вскачь, и сэр Роберт проявлял изрядную ловкость, удерживая ее прыть и оберегая сокола от излишней тряски. Он улыбался и был похож на принца из книжки. Я наблюдала за ним, как, наверное, наблюдала бы за чайкой, парящей над Темзой. Зрелище было настолько прекрасным, что озарило собой однообразие моего дня. Я смотрела на него не как женщина, желавшая мужчину. Я смотрела на него, как ребенок смотрит на икону, как на нечто недосягаемое, но исполненное совершенства.

— Скоро будет грандиозное свадебное торжество, — сказала я, нарушая затянувшееся молчание. — Герцог сейчас вовсю занимается его устройством.

— И кто женится? — с почти женским любопытством спросил меня отец.

Я назвала три пары, загибая по пальцу для каждой.

— Леди Катерина Дадли выходит замуж за лорда Генри Гастингса, а две сестры Грей — за лорда Гилфорда Дадли и лорда Генри Герберта.

— Надо же, ты всех их знаешь! — воскликнул обрадованный отец, гордясь тем, что у него такая дочь.

— Я знаю только семью Дадли. Никто из них не узнал бы меня, увидев в другой одежде. Ну, кто я такая, чтобы меня знать? Королевская шутиха. Это почти то же самое, что горничная или прачка.

Отец отрезал мне и себе по ломтю хлеба. Хлеб был вчерашний и успел зачерстветь. Рядом на тарелке лежал небольшой кусок сыра. В другом конце комнаты, на другой тарелке, ждал своей очереди кусок мяса. Но мясо мы съедим потом, в нарушение английской привычки загромождать стол едой без чередования блюд. Сколько бы мы ни строили из себя англичан, всякий, увидевший нашу трапезу, сразу понял бы, что мы все равно стараемся есть «правильно» — то есть не смешивая пищу молочного происхождения с мясной. Стоило взглянуть на кожу моего отца, напоминавшую пергамент, на мои темные глаза, и сомнений не оставалось: мы — евреи. Мы могли сколько угодно уверять, что давно приняли христианство; мы могли по нескольку раз в день посещать церковь, соревнуясь в этом с принцессой Елизаветой. Это не изменило бы нашего облика, и потому всякому, пожелавшему ограбить нас или просто выгнать, достаточно было сказать, что мы — затаившиеся евреи. Любой суд счел бы эту причину веской.

— А сестер Грей ты знаешь? — спросил отец.

— Мельком видела. Они — родственницы короля. Я слышала, что Джейн вообще не хочет выходить замуж. Ее привлекают лишь книги и науки. Но родители силой заставили ее согласиться на этот брак.

Отец кивнул. Насильно выдать дочь замуж — такое считалось в порядке вещей.

— Я все хотел тебя спросить про отца сэра Роберта — герцога Нортумберлендского. Что ты можешь о нем сказать?

— Его очень многие не любят, — ответила я, сразу перейдя на шепот. — Но герцог ведет себя, как король. Заходит в королевские покои, когда пожелает, а затем выходит оттуда и говорит то-то и то-то, объявляя это королевской волей. Разве кто-нибудь посмеет пойти против него?

— А у нас на прошлой неделе забрали нашего соседа-портретиста. Мистера Таллера, — сообщил мне отец. — Сказали, за то, что католик и еретик. Увели на допрос, и с тех пор его никто не видел.

У меня кусок застрял в горле.

— Его-то за что? Он же портреты рисовал. Что в них еретического?

— Кто-то из заказчиков случайно увидел у него в доме копию с картины, изображающей Богоматерь, да еще с его подписью внизу.

Отец покачал головой, словно до сих пор отказывался верить в случившееся.

— Эту копию мистер Таллер сделал давно. Он даже дату поставил. Тогда это считалось произведением искусства. А теперь — ересью. Представляешь? Тогда его называли искусным художником, а теперь в глазах закона он — преступник. И никакой судья не примет во внимание, что картина написана давно, гораздо раньше, чем появился закон. Эти люди — сущие варвары.

Мы оба поглядели на дверь. Она была заперта. На улице было тихо.

— Ты считаешь, нам надо бежать из Англии? — почти шепотом спросила я, впервые сознавая, как мне хочется остаться.

Отец жевал хлеб, раздумывая над моим вопросом.

— Не сейчас, — наконец сказал он. — И потом, разве где-то есть совершенно безопасное место? Уж лучше я останусь в протестантской Англии, чем переберусь в католическую Францию. Мы с тобой теперь — благочестивые протестанты. Надеюсь, ты не забываешь ходить в церковь?

— Дважды, а то и трижды в день, — заверила я отца. — При дворе за этим строго следят.

— Вот и меня ежедневно видят в местной церкви. Я делаю пожертвования, я исправно плачу приходскую подать. Нельзя требовать от нас большего. Мы оба крещеные. Разве кто-нибудь может нас в чем-то упрекнуть?

Я промолчала. Мы с отцом прекрасно знали: каждый может оговорить любого. В странах, где за различия в совершении обрядов сжигали на костре, причиной недовольства могло стать что угодно. Например, в какую сторону ты смотришь во время молитвы.

— Если болезнь все-таки одолеет короля и он умрет, трон займет принцесса Мария, а она — католичка, — прошептал отец. — Неужели она вновь сделает Англию католической?

— Кто знает, как повернутся события, — осторожно сказала я.

Мне сразу вспомнилось произнесенное имя «Джейн» и то, что Роберта Дадли это не удивило.

— Я бы и гроша ломаного не поставила за восшествие принцессы Марии. Кроме нее, есть очень крупные игроки, и никто не знает, что они замышляют.

— Если принцесса Мария все-таки придет к власти и страна вновь станет католической, я буду вынужден избавиться от нескольких книг, — с тревогой в голосе произнес отец. — К тому же меня знают как торговца протестантскими книгами.

Я коснулась щеки, будто собиралась стереть грязное пятно. Отец сразу распознал этот жест — жест моего страха.

— Ты не бойся, querida. Не нам одним, всем в Англии придется измениться.

Я посмотрела туда, где, накрытая кувшином, горела субботняя свеча. Ее пламени видно не было, но мы знали, что оно зажжено для нашего Бога.

— Только не все в Англии евреи, — сказала я.

Каждое утро мы с Джоном Ди усердно занимались. Чаще всего он просил меня прочитать отрывок из греческой Библии, а следом — тот же отрывок на латыни, чтобы сравнить переводы. Он исследовал самые древние части Библии, пытаясь за цветистыми фразами распознать подлинные тайны создания мира. Он сидел, подперев левой рукой подбородок, а правой делал пометки по ходу моего чтения. Иногда он поднимал руку, прося меня остановиться, поскольку ему внезапно пришла в голову какая-то мысль. Чтение меня не утомляло. Я читала, не стремясь вникать в смысл читаемого. Если же мне встречалось слово, которое я не знала (таких слов было довольно много), я просто произносила его по буквам, и мистер Ди сразу же узнавал это слово. Я невольно проникалась все большим уважением к наставнику сэра Роберта. Он был добрым, заботливым человеком, а его обширные познания и разносторонние способности не переставали меня удивлять. Джон Ди умел схватывать на лету, отличаясь сверхъестественным пониманием. Этот человек не испытывал скуки. Оставаясь один, он занимался математикой, играл в удивительные игры с числами и цифрами. Он писал изящные акростихи и придумывал сложные загадки. Мистер Ди переписывался с величайшими мыслителями Европы, всегда держась впереди папской инквизиции. Почти все вопросы, интересовавшие Ди, в католических странах были объявлены еретическими и запретными.