Психадж

Людмила представила себе образ подруги — стройной энергичной шатенки с безупречной прической, с вечно улыбающимися глазами. В юности Вера была неутомимой выдумщицей, заводилой во всех начинаниях, лидером, находящим выход из любой критической ситуации. Такой она осталась на всю жизнь. Именно поэтому Людмила спешила к Веруне: только она одна сейчас поможет и поддержит.

К счастью, Вера была дома: с утра пекла пироги. Открыла дверь, — нос в муке, — изобразила радостное удивление, кивком головы и энергичным жестом пригласила в комнату, а потом уже удивилась по-настоящему.

— Э, подруга, тебя кто обидел?! Люд, ты что?

Вместо ответа Людмила упала в объятия Веруни и, рыдая, выдохнула:

— Сергей умер.

У Веры глаза полезли на лоб. Не зная, что говорить, что делать, она стояла в прихожей и просто гладила подругу по голове, успокаивая, как испуганную чем-то дошкольницу. Потом Вера ногой захлопнула дверь, отвела Люду на кухню и усадила на стул.

— Тебе нужно успокоиться и все мне рассказать, — сказала она, быстро сгребая со стола грязную посуду, стирая муку и убирая тесто в пакет. — Ну их на фиг, эти пироги! На вот, выпей минералки, — предложила она, наливая стакан.

Хлюпая носом и прерывисто дыша, Люда стала размазывать по лицу слезы.

— Выпей! — приказала Вера. — А потом мы с тобой умоемся и все-все расскажем.

— Верунь, у тебя водка есть? — успокаиваясь, спросила Люда.

— Нет, милая, спиваться мы не будем. Только минералка.

Людмила послушно выпила стакан воды, потом сходила в ванную, умылась и, вернувшись, села рассказывать.

— Это, значит, ты прямо из больницы — ко мне? — спросила Вера, выслушав подругу.

— Угу, — сопя, кивнула Людмила.

— Дочь знает?

— Я не знаю, как ей сообщить, — вздохнула Люда. — Тем более, собирались сегодня с Сергеем к ним на годовщину свадьбы. Наташка будет ждать.

— Как у нее мужа зовут? — решительно поднялась Вера. — Боря, кажется? Попробую с ним по-мужски поговорить. Как он, тактичный, или не очень?

Люда пожала плечами.

— Ладно, будем надеяться, — проговорила Вера, набирая номер. — Алло! Это Борис? Здравствуйте. Это Вера Васильевна, подруга вашей тещи. Узнали? Нет, мне не Наташу. Мне нужно именно с вами поговорить. Только, пожалуйста, сейчас ничего не говорите, только слушайте. Дело в том, что у Наташи умер отец, но она, конечно, об этом еще не знает. Людмила Ивановна сейчас у меня и, конечно, к вам сегодня она не поедет. Ваша задача: как можно тактичнее, — ведь Наташе нельзя волноваться, — как можно тактичнее ей об этом сообщить. С подходом, конечно, не сейчас, не вдруг… Да, я понимаю, что вы их ждали сегодня… Ну, я надеюсь на вашу мужскую интуицию. Если Наташа захочет поговорить с матерью, звоните мне. Мой телефон у вас есть?.. Должен быть… Так я на вас надеюсь.

Вера повесила трубку, взглянула на подругу. Людмила успокоилась, но взгляд у нее стал потухшим, отрешенным.

— Что ж теперь делать-то? — сама себя спросила она. — Как жить-то теперь?

— Или помни, пока жива, или скорее забудь, — тихо сказала Вера, внимательно наблюдая за выражением лица подруги. — Третьего не дано.

— Верунь, а ты сама-то как, забыла?

Вместо ответа Вера принесла из соседней комнаты квадратную коробку, положила ее на диван и открыла. В коробке оказалась милицейская фуражка, капитанские погоны и книжка стихов Есенина.

— Вот видишь, храню, — проронила Вера. — Никому до сих пор не показывала. Самое дорогое. Пока жив был, — для мужа, а теперь — для меня. У Николая на первом месте всегда была работа, мечтал он о майорском звании, а дома любил почитать перед сном. Долго думала, что же такое оставить как память, и вот выбрала… Я даже первое время, — Вера усмехнулась. — Ты не поверишь, фуражку нюхала. Запах мужнин вспоминала. Его самого нет, а запах остался. Стихи, что ему нравились, перечитываю время от времени. Правда, уже три года прошло. Подзабываться стал мой Николай. А я, если здраво рассудить, баба еще молодая… Я устала так жить, — заключила Вера свой монолог.

— Для меня Сергей был больше, чем муж, — вздохнула Людмила. Она совершенно успокоилась и говорила размеренно, неторопливо. — Меня он сильно любил, я знаю. И я его любила, и буду любить всегда. Надо тоже найти самое для него дорогое… и хранить. Только не знаю, что… К работе он относился не очень, больше любил сидеть дома у телевизора: от хоккея было не оторвать. А книг у него — целая библиотека. И все на одну тему. Я их все сохраню…

— Да, его отношение к тебе я знаю. Таких мужиков еще поискать, — запоздало подтвердила Вера.

— Постой-ка, — нахмурилась Людмила. — У него была тетрадь, толстая, вся исписанная. Я никогда в нее не заглядывала: не любопытничала. А он попишет молчком и спрячет.

— Дневник? — спросила Вера, но Люда не слышала ее, воодушевленная возможностью узнать о муже что-то новое из его записок. — Вот уж я бы не утерпела, — хмыкнула Вера. — Я ужас до чего любопытная.

— Слушай, я еду! Найду эту тетрадь и прочитаю от корки до корки. Может, найду что-то, что он, живой, не успел мне сказать.

— Поехали, — кивнула Вера. — Сейчас, я буквально пару минут и соберусь.

— Верунь, знаешь… Приезжай ко мне часика через три, — предложила Людмила. — Как раз и пироги допечешь. А я пока одна побуду. Спасибо тебе.

Вере оставалось только плечами пожать.

Толстая тетрадь с огромной бабочкой на обложке нашлась быстро: лежала на полке поверх книг. Когда Людмила взяла ее в руки, из тетради выпала ручка. Люда машинально подняла ее, потом задумалась, опустилась на стул. «А ведь он неспроста оставил ручку в тетради, — поняла она. Наверно, после работы хотел еще что-нибудь написать. И не успел… А тетрадь озаглавил «для опрометчивых записей». В шутку, конечно. Вот ее и буду хранить! — решила Люда и принялась читать.

Уснул Иван и почувствовал, что начал возноситься к звездам. Все выше летит его душа, вот уже Земля внизу с горошину. И вдруг понял Иван, что не возносится он, а растет. Или, может быть, окружающий мир начинает уменьшаться? Все стремительнее полет, все неудержимее рост. Не заметил, как вырос больше Солнца, потом заполнил собой всю Галактику, потом увидел ее вдали — в окружении других таких же галактик. И понял, что стал больше Вселенной, и Вселенная продолжает сжиматься. Человек продолжал расти до тех пор, пока не увидел вокруг себя множество похожих одна на другую вселенных. Затем и вселенные сжались до размеров атомного ядра. Иван уже не воспринимал дальнейшего, а между тем атомов вокруг становилось все больше, они срастались в молекулы, из молекул вырастали клетки, и вдруг перед глазами потрясенного человека близко-близко возник влажный изумрудный шарик на белом поле. Каково же было изумление Ивана, когда он понял, что видит перед собой не что иное, как зрачок своей драгоценной супруги. Из Бог весть какого тридесятого измерения… Великое — в малом и малое — в большом.

«А ведь из него мог получиться писатель, — подумала Люда. — Как плохо я знала своего мужа». И она продолжила чтение.

Время, его течение — это лишь проявление свойств четвертого измерения в нашем трехмерном пространстве. Видимо, и жители плоскости догадываются о существовании третьей координаты по каким-то специфическим ее проявлениям в двухмерном мире. Если бы человек мог двигаться по четвертой координате, то он сразу оказался бы вне нашей Вселенной, видя ее всю / и другие вселенные/ со стороны как на ладони. Вывернутая наизнанку рукавица вот на что был бы похож тогда наш мир. Не является ли смерть неким переходом по четвертой координате в горний мир?

Каждую ночь улетает от нас душа-странница: спешит на седьмое небо за свежей, но строго дозированной информацией о грядущей судьбе индивидуума. А, вернувшись назад, душа пересказывает все виденное мозгу, возбуждая в нем появление мыслеобразов. Беда только, что душа и мозг говорят на разных языках и понять друг друга не могут. Но и в интерпретации разума информация порой так же ценна, ведь люди научились толковать сновидения.