Страница 62 из 83
Судя по всему, Безобразов использует эту же технику, когда предваряет странную фразу «На рынках свирепствует Синяя Борода» номинативной конструкцией «вывески переулков и костюмированных магазинов». Тем самым рынки вместе с Синей Бородой [533]становятся, подобно каналам у Рембо, элементом изображенного на вывеске, что во многом снимает проблему поисков заложенного во фразе смысла [534].
Что касается общей стилистики «Дневника», то нетрудно заметить, как старательно Безобразов имитирует манеру Рембо, отдавая предпочтение конструкциям, позволяющим отразить фрагментарное видение мира; к безобразовским поэмам в прозе вполне можно применить слова, сказанные Скоттом по поводу «Озарений»:
…графически поэма представляет собой конструкцию, напоминающую квадрат; фразы часто располагаются подобно каменным блокам: здесь очень мало соединительного цемента и зачастую синтаксис диктуется общей установкой текста, а не внутренней логикой фразы и не ее отношением с соседними фразами. <…> Типографский блок, подобно строительному блоку, выглядит скорее как поверхность фасада, нежели как текст, предназначенный для чтения. <…> Такие тексты, как «Мосты» и «Мыс», напоминают картины, пространственные структуры, в которых различные визуальные элементы помещены рядом согласно эстетическим по преимуществу критериям [535].
Отличительной чертой манеры Безобразова является активное использование внутренней рифмы, совершенно вытесненной из «Озарений»; понятно, что во фразе — «В подземелье, где блещут лучи керосина, где машины свистят, в подземельях Мессины [536], где скелеты рабочих, свои завернув апельсины, ждут года и года…» — появление слова «апельсины» определяется потребностями рифмы, а никак не семантической «необходимостью».
5.2. «Демон возможности»:
Поплавский и Поль Валери
В 1926 году Поль Валери [537]выпустил сборник текстов о господине Тэсте, куда включил «Вечер с господином Тэстом», «Письмо друга», «Письмо госпожи Эмилии Тэст», «Выдержки из log-book господина Тэста». В этом же году Поплавский начинает писать роман «Аполлон Безобразов», титульный герой которого кажется подчас фикциональным двойником персонажа французского писателя: Тэст как абстрактная универсальная фигура, воплощающая в себе принцип тотального интеллектуализма, получает в лице Аполлона Безобразова статус фигуры «иероглифической» или, пользуясь более привычным словом, символической.
Первая встреча Васеньки и Безобразова, которую рассказчик называет знакомством с дьяволом, происходит на берегу реки: Васеньку поражает абсолютная неподвижность фигуры, сидящей в лодке; окаменелость Безобразова кажется ему настолько вызывающей, что он решается прыгнуть в лодку, чтобы вывести того из состояния покоя. Любопытно, что поначалу Васенька принимает Безобразова за рыбака: вся мизансцена напоминает, таким образом, известную картину Жоржа Сёра «Рыбаки» (Музей современного искусства г. Труа), на которой изображены несколько окаменевших на берегу рыбаков, а также лодка с двумя чрезвычайно деиндивидуализированными фигурами, как будто застывшая на оранжево-желтой глади воды (у Поплавского, кстати, говорится об оранжевой воде). Но если неподвижность стилизованных фигур у Сёра, который стремился изображать людей в духе плоских древнегреческих фресок или египетских иероглифов, объясняется все-таки их сосредоточенностью и фиксацией взгляда на поплавке, то у Поплавского Безобразов, не будучи рыбаком, предается чистому, бесцельному созерцанию. Это не означает, однако, что он погружен в своего рода кататонический ступор; скорее, он притворяется неподвижным и лишь делает вид, что не видит ничего вокруг себя. Точнее было бы сказать, что он видит себя невидящим. В этом отношении он весьма напоминает господина Тэста, который также притворяетсямертвым, погружаясь в реку сна. Короткая кровать, в которую он ложится, представляется ему лодкой, покачивающейся на волнах:
Я плыву на спине, — говорит он. — Я покачиваюсь. Я чувствую под собой чуть слышный рокот, — не бесконечное ли движение? Я, так обожающий это ночное плавание, я сплю час-два — не больше. Часто я уже не отличаю мыслей, пришедших до сна. Я не знаю, спал ли я [538].
Как утверждает герой Валери, он знает, что «не знает, что говорит» (80); если он говорит, что не знает, спал ли он, то вся конструкция будет иметь следующий вид: он знает, что не знает, что не знает, спал ли он. В результате такого двойного отрицания происходит уравнивание двух противоположных друг другу по смыслу утверждений: «я знаю себя знающим» и «я знаю себя незнающим» оказываются равноправными вариантами единого инварианта «я знаю себя знающим, что я не знаю». Тэст заявляет рассказчику: «Я есть сущий и видящий себя: видящий себя видящим, и так далее…» (82). Вадим Козовой поясняет, что мысль Тэста «фиктивна, ибо лишена всякого конкретного содержания. Она сосредоточена на чистой энергии интеллектуального акта. Закономерно, что совершенно исчезает субъект сознания <…>» (430–431) [539]. В данной перспективе можно было бы модифицировать ту конструкцию, с помощью которой я описал отношение к себе Безобразова: он «видит себя не видящим» или, точнее, он, как и герой Валери, «видит себя видящим, что он не видит».
Для внешнего наблюдателя такой зафиксировавшийся на собственной мысли субъект предстает в виде непрерывно меняющейся физической оболочки: у него, как говорит знакомец Тэста аббат, «бессчетное количество лиц» [540]. Если, по утверждению Э. Гуссерля, «сознание есть всегда сознание чего-то», то сознание Тэста направлено только на самого себя: объект его сознания есть само это сознание. Герой Валери уподобляется, как отмечает Козовой, «плотиновскому ну су, „уму“, в котором материя мышления полностью вбирается его формой, отождествляется с ней» (424). Именно такое, как говорит рассказчик в романе Поплавского, «интеллигибельное созерцание» ( Аполлон Безобразов, 30) своего сознания и определяет изменчивость и неустойчивость тела, а не наоборот: Васенька свидетельствует, что часто почти не мог узнать Безобразова при встрече, «даже походка его менялась и звук голоса» [541]. И далее:
Долго знать Аполлона Безобразова означало присутствовать на столь же долгом, разнообразном и неизменно прекрасном театральном представлении, сидеть перед сценою, на которой беспрерывно меняется цвет облаков и реки каждую секунду текут вспять и по новому руслу, какие-то люди проходят, улыбаются, говорят красивые, странные и почти бессмысленные вещи, они встречаются, они расстаются и никогда не возвращаются обратно <…> ( Аполлон Безобразов, 33–34).
Рассказчик-наблюдатель находится здесь вне сцены, по которой проходят различные инкарнации Аполлона, являющиеся не чем иным, как «персонажами его мечтаний» ( Аполлон Безобразов, 34), его спроецированными вовне двойниками. Безобразов наблюдает за своими двойниками тоже извне, как бы находясь вне себя; он — «зритель своего мышления» ( Аполлон Безобразов, 153) — поправляет себя как «завравшегося актера» ( Аполлон Безобразов, 34). Не стоит, однако, думать, что такая внешняя по отношению к себе позиция позволяет ему оставаться внутренне неизменным: напротив, поскольку речь идет о его двойниках, каждый новый появившийся на сцене двойник репрезентирует постоянно меняющуюся суть Безобразова. Так он превращается в свою противоположность и в противоположность этой противоположности.
533
Синяя Борода появляется у Рембо в «После потопа»: «Кровь потекла у Синей Бороды, на бойнях, в цирках, где печать Бога отметила побледневшие окна. Кровь и молоко потекли» ( Rimbaud A.Illuminations. Р. 253). «Le sang coula, chez Barbe-Bleue, aux abattoirs, dans les cirques, où le sceau de Dieu blemit les fenêtres. Le sang et le lait coulèrent».
534
«Непонятность» в то же время отнюдь не должна являться критерием сопоставления текстов Поплавского и Рембо; такую ошибку допускает Н. Лапаева, говоря о близости «Озарений» и «Автоматических стихов», между которыми, на мой взгляд, довольно мало общего (см.: Лапаева Н. Б.Рембо, Пруст, Селин или знаки духовной самоидентификации в «Дневниках» Б. Поплавского // Франция — Россия: проблемы культурных диффузий. Тюмень-Страсбург: Тюменский гос. университет, 2008. С. 188).
535
Scott D.La ville illustrée dans les Illuminationsde Rimbaud. P. 979–980. Впрочем, здесь подойдет и музыкальная метафора, к которой прибегает А. Гийо, анализируя «Озарения»: «В „Озарениях“ ощущается разрыв между двумя параграфами или двумя фразами, что напоминает контрапункт органа, ту ноту тишины, которая их соединяет подобно голосам дуэта, сходящимся в коротком молчании, в том мгновении, когда ухо отмеривает разделяющую их пропасть» ( Guyaux A.Poétique du fragment. Essai sur les «Illuminations» de Rimbaud. Neûchatel: La Baco
536
Упоминание же сицилийского города Мессины, в котором в 1908 году произошло сильное землетрясение, объясняется, по-видимому, влиянием Блока, неоднократно упоминавшего Мессину — в поэме «Возмездие» (1910–1921) и в статьях «Стихия и культура» (1908), «Горький о Мессине» (1909), «Крушение гуманизма» (1921). «Пожары дымные заката / (Пророчества о нашем дне), / Кометы грозной и хвостатой / Ужасный призрак в вышине, / Безжалостный конец Мессины / (Стихийных сил не превозмочь), / И неустанный рев машины, / Кующей гибель день и ночь» ( Блок А.Собрание сочинений. Т. 3. С. 305).
537
О том, что Поплавский был знаком с творчеством Валери, свидетельствует Г. Газданов: «Он любил, чтобы его слушали, хотя не мог не знать, что его Монпарнасу были недоступны его рассуждения с цитатами из Валери, Жида, Бергсона и что его стихи были так же недоступны, как его рассуждения» (О Поплавском // Современные записки. 1936. № 59; цит. по: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. С. 59). На обложке дневника 1929–1930 гг. Поплавский написал «125 — Valéry» и подчеркнул эту надпись два раза ( Неизданное, 337). В неоконченной статье «Об осуждении и антисоциальности» он, правда, критикует Валери за то, что в нем «воскрес» Анатоль Франс: «Элегантный неверующий и снисходительный человек — кто, собственно, это, если не бессмертный Анатоль Франс (бессмертный, потому что он уже воскрес в Валери)» (Собр. соч. Т. 3. С. 61).
538
Валери П.Вечер с господином Тэстом // Валери П. Об искусстве / Сост. В. Козовой. М.: Искусство, 1993. С. 81. Перевод С. Ромова. В дальнейшем ссылки на данное произведение даются в тексте с указанием страницы.
Сергей Ромов, переведший «Вечер с господином Тэстом» для вышедшего в 1936 г. в Москве сборника работ Валери, был знаком с Поплавским по Парижу.
539
Действительно, если сознание обращается само на себя, то исчезает дистанция, которая существует между субъектом и объектом сознания. Отсюда следует, что, как указывает М. Ямпольский, «проблематичным становится само понятие „Я“, которое после Декарта идентифицируется с сознанием». И далее: «<…> то, к чему мы приближаемся, когда вступаем в область абсолютно близкого, едва ли может быть названо „Я“, столь „оно“ бесформенно и неиндивидуализировано» ( Ямпольский М.О близком. С. 7).
540
Valéry P.Monsieur Teste // Valéry P. Oeuvres. Paris: Gallimard, 1960. T. 2. P. 33 (Pléiade). Поскольку в существующем переводе цикла о господине Тэсте, выполненном И. Кузнецовой (см.: Валери П.Юная парка. М.: Текст, 1994), встречаются неточности, я предпочитаю ссылаться на оригинальный текст (за исключением «Вечера с господином Тэстом» в переводе С. Ромова).
541
Н. В. Андреева отмечает, что аморфность и изменчивость героя Поплавского может быть связана с идеей возможности у Валери (Черты культуры XX века в романе Бориса Поплавского «Аполлон Безобразов». М., 2000 (АКД)).