Страница 61 из 83
По частоте упоминания со Спинозой конкурирует безымянный алхимик, причем если Спиноза представлен посредством своих текстов и «изобретенного» им двигателя, то алхимик выступает в качестве одного из воплощений самого Аполлона Безобразова. Действительно, Аполлон хорошо разбирается в алхимических процессах и, «неподвижно», «долго» и «с любовью» склоняясь над алхимическими аппаратами, проводит опыты над материей, в частности, над цветами. Алхимик обладает способностью к левитации (он пролетает в небе над городом, напоминая летящие фигуры Марка Шагала), он гордо смеется над золотом (что говорит об удаче его хризопеи) и ждет воскресения в своей горной лаборатории. Процитирую один из текстов «Дневника»:
Над Колоссом Родосским века кораблей проходили, и матросы смотрели в зеленую темную воду. О печаль глубины, тяжесть лучших таинственных жизней, одиночество снежных закатов грядущих миров…
С этим спящим на дне спят грядущие годы и звуки. Спит восток и надежда с своим победителем черным [519]. В башне гордый алхимик роняет огромные руки. Будет ждать воскресенья в своей лаборатории горной…
Солнце, проснись… Встань от сна… Только дыши… Только пиши ( Аполлон Безобразов, 188).
Безобразов здесь выступает под двумя личинами, которые дополняют друг друга: он — черный победитель надежды, Колосс Родосский, спящий на дне океана, царь подземного мира, скрывающийся где-то в кавернах полой Земли; и он же — гордый алхимик, вознесшийся над миром и жаждущий воскресения [520], но не воскресения в ортодоксально-христианском смысле слова, а скорее той «второй каббалистической смерти», после которой, по словам Поплавского, спасется только новая маленькая личность:
Но еще глубже человек должен отстраниться от себя, жить вне отвратившегося, и останется 99 % личности, тогда из покаявшегося слоя будет сформирована новая маленькая, но качественно неподкупная личность, которая и будет спасена при второй каббалистической смерти, после которой тень Геракла даже 99 %-я остается в Адесе ( Неизданное, 178) [521].
Этот алхимик похож на «ученого в мрачном кресле», маску которого примеряет на себя нарратор «Озарений» («Детство»). Сумрачность обстановки и сложные атмосферные условия, которые в четвертой части «Детства» являются одним из катализаторов идеи конца света, находят свое соответствие в, пожалуй, самом мрачном фрагменте «Дневника»:
Был страшный холод. Трескались деревья. Во ртути сердце перестало биться. Луна стояла на краю деревни, лучом пытаясь отогреть темницы.
Все было дико, фабрики стояли, трамваи шли, обледенев до мачты. Лишь вдалеке, на страшном расстоянии, вздыхал экспресс у черной водокачки.
Все было мне знакомо в черном доме. Изобретатели трудились у воронок, и спал одетый, в неземной истоме, в гусарском кителе, больной орленок ( Аполлон Безобразов, 182).
Холод, переставшее биться сердце хтонического бога Меркурия, остановившаяся луна, черный дом, в котором у тиглей трудятся алхимики, черная водокачка, больной орленок (Меркурия часто представляли в виде орла) [522]— все это можно расценить как указание на первоначальный этап великого делания, называемый nigredo. Атрибуты смерти совсем не пугают Безобразова; напротив, он находится в «совершенном согласье» с «погасаньем дней»:
Вечный воздух ночей говорит о тебе. Будь спокоен, как ночь. Будь покорен судьбе. В совершенном согласье с полетом камней, с золотым погасаньем дней… Будь спокоен в своей мольбе… ( Аполлон Безобразов, 187).
Фраза «Солнце, проснись… Встань от сна… Только дыши… Только пиши» вроде бы входит в противоречие с неоднократно декларируемой Аполлоном тягой к небытию: действительно, восход солнца (rubedo) символизирует в алхимии заключительную стадию трансмутации, результатом которой должен был стать философский камень, выступающий как наполовину физический, наполовину метафизический продукт, то есть духовно-материальное единство. Однако надо иметь в виду, что Безобразов представляет смерть как падение на солнце, как огненную жертву: «Отсиять и не быть хотелось мне. Упасть на солнце», — говорит он, ожидая смерти на уступе «маленького скалистого носа» ( Аполлон Безобразов, 163–164). Что касается призыва к самому себе «только пиши», то его нужно воспринимать как отзвук литературных интенций самого Поплавского, для которого писание есть способ коммуникации между единомышленниками: перед лицом смерти Аполлон дает слабину и вдруг начинает жалеть о том, что еще ничего не написал, хотя раньше в любви к искусству не был замечен [523]. Впрочем, по словам Татищева, которые я уже приводил в первой главе, в последние годы Поплавский, подобно Безобразову, тоже преодолел соблазн творчества [524].
«Болезнь к смерти», в частности, принимает форму повышенного интереса к подземным и подводным пространствам, что проявляется и во фрагменте «Города…», поразительно напоминающем три «городских» «озарения» Рембо и особенно текст, начинающийся со слов «Это города!» [525]. Приведу прежде всего запись из «Дневника Аполлона Безобразова»:
Города… Вывески переулков и костюмированных магазинов. На рынках свирепствует Синяя Борода. В подземелье, где блещут лучи керосина, где машины свистят, в подземельях Мессины, где скелеты рабочих, свои завернув апельсины, ждут года и года… Не откроют ли им, не заплатят ли им ( Аполлон Безобразов, 188).
Отметим практически одинаковый (но произносимый с разной интонацией) зачин и общее сходство конструктивного решения обоих текстов, в которых каждая фраза описывает отдельный фрагмент действительности и, по сути, не связана или мало связана с предыдущей и последующей. Взгляд наблюдателя как бы перескакивает с одного элемента на другой, нигде долго не задерживаясь. Начало текста Рембо:
Это города! Это народ, для которого вознеслись Аллеганы и Диваны мечты! Хрустальные и деревянные шале движутся по невидимым рельсам и блокам [526]. Старые кратеры, опоясанные медными пальмами и колоссами [527], мелодично ревут среди огней. Любовные празднества звенят на каналах, повешенных позади шале. Колокольная охота кричит в ущельях. Корпорации гигантских певцов [528]сбегаются, облаченные в одежды и орифламмы, сверкающие как свет вершин [529].
Рембо с самого начала прибегает к приему гипотипозиса, перегружая описание деталями, которые к тому же оказываются совершенно фантастическими. Давид Скотт, анализируя тему города в «Озарениях», говорит о двух основных стратегиях Рембо: фрагментации и чередовании вербальных и визуальных элементов. «Отдавая себя отчет в невозможности сказать все сразу и точно, — поясняет исследователь, — поэт удовлетворяется тем, что предлагает фрагмент — имеющий визуальную или вербальную природу, — который подразумевает то, что отсутствует, и при этом выпячивает то, что имеется в наличии» [530]. Сравнивая эту технику с живописной, Скотт отмечает у Рембо частотность приема, состоящего в «фокусировке» вербального элемента за счет его соположения с элементом «пластическим», визуальным. Хороший пример дает фраза из «Городов»: «Любовные празднества звенят на каналах, повешенных позади шале» [531]. Здесь происходит своеобразная «визуализация» каналов, которые, с помощью слова «подвешивать», помещаются в живописное пространство, организованное по своим собственным законам. Такой прием может восходить к тому, что сам Рембо называет в «Поре в аду» «идиотскими изображениями, рисунками над дверями, декорациями, занавесами бродячих акробатов, вывесками, лубочными картинками» [532].
519
См. дневниковую запись Поплавского: «Разговор с Диной: ангел, ангел, я дьявол, черный, как огонь» ( Неизданное, 175).
520
Два разнонаправленных движения — вниз и вверх — уравновешивают себя в Христе: «У подземныхберегов, там Христос купался ночью в море, полном рыбаков, и душа легионера, поднимаяськ высотам, миро льющую Венеру видела к Его ногам» ( Аполлон Безобразов, 182; курсив мой. — Д. Т.). Последнюю часть фразы надо понимать так: душа легионера видела Венеру, льющую миро к Его ногам. Венера здесь может выступать в роли богини, но скорее — в роли планеты, что может быть связано со стихотворением Гумилева «На далекой звезде Венере…» (1921), где есть такие строчки: «Всюду вольные звонкие воды, / Реки, гейзеры, водопады / Распевают в полдень песнь свободы / Ночью пламенеют как лампады» ( Гумилев Н.Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1988. С. 417 (Библиотека поэта)). Николай Богомолов обратил внимание на то, что Гумилев отталкивался от изложенных Блаватской теософических представлений, согласно которым Венера является оккультной сестрой Земли; см.: Богомолов Н. А.Русская литература начала XX века и оккультизм. М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 133. В сентябрьском номере журнала «Люцифер» за 1887 г. Блаватская напечатала статью «История одной планеты», в которой ставит знак равенства между Венерой и Люцифером.
521
В Адесе, то есть в Гадесе, в Аиде.
522
См.: Юнг К.-Г.Психология и алхимия. С. 85.
523
«— А искусство, — вдруг почему-то вспоминаю я. Далеко, далеко — спокойно, спокойно, насмешливо — в точности голос говорящего во сне:
— Какой позор» ( Аполлон Безобразов, 39).
И в другой редакции:
«И вдруг я снова просыпаюсь и спросонья почему-то спрашиваю:
— Ну а искусство?
Молчание. Усмешка. Потом, как бы про себя или по телефону:
— Искусство меня не интересует» ( Неизданное, 382).
524
Отрицательное отношение к искусству, выраженное в статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции», было еще красивой позой, не более того: «Искусства нет и не нужно. Любовь к искусству — пошлость, подобная пошлости поисков красивой жизни. И всякому знаменитому писателю предпочтителен иной неизвестный гений, который иронически сжимает и разжимает перед собою большую атлетическую руку и вполголоса говорит: „Они никогда не узнают“.
Отсутствие искусства прекраснее его самого» ( Неизданное, 256).
525
Е. Гальцова приводит отрывок из другого текста, носящего название «Город», в качестве эпиграфа к своему рассуждению о той роли, которую играют дождь, снег и наводнение в «Аполлоне Безобразове»; см.: Galtsova Е.Metamorphoses de Paris chez un émigré russe. P. 84.
526
Ср. в «Дневнике»: «Деревянные ныли колеса. Что-то строили там колоссы» ( Аполлон Безобразов, 188).
527
В «Дневнике» дважды говорится о медныхдвигателях Спинозы и трижды о колоссах. Впрочем, сам Поплавский связывал свою любовь к колоссальному с Германией: «Я, как все немцы, люблю все грандиозное, der kolossal», — писал он в сентябре 1932 года Д. Шрайбман (цит. по: Вишневский А.Перехваченные письма. С. 286).
528
Не в эту ли корпорацию входит «механический тенор огромного роста» ( Аполлон Безобразов, 184)?
529
Rimbaud A.Illuminations. Р. 276. «Се sont des villes! C'est un peuple pour qui se sont montes ces Alleghanys et ces Libans de rêve! Des chalets de cristal et de bois qui se meuvent sur des rails et des poulies invisibles. Les vieux cratères ceints de colosses et de palmiers de cuivre rugissent mélodieusement dans les feux. Des fêtes amoureuses so
530
Scott D.La ville illustrée dans les Illuminationsde Rimbaud // Revue d'histoire littéraire de la France. Novembre-décembre 1992. N 6. P. 975–976.
531
Ср. также в одном из «автоматических» стихов, где земля локализуется под морем, а дороги, наоборот, над землей:
«Птицы-анемоны появлялись в фиолетово-зеленом небе.
Внизу, под облаками, было море, и под ним на страшной глубине — еще море, еще и еще море, и наконец подо всем этим — земля, где дымили небоскребы и на бульварах духовые оркестры тихо и отдаленно играли.
Огромные крепости показывались из облаков.
Башни, до неузнаваемости измененные ракурсом, наклонялись куда-то вовнутрь, и там еще — на такой высоте — проходили дороги.
Куда они вели? Узнать это казалось совершенно невозможным.
И снова все изменилось. Теперь мы были в Голландии.
Над замерзшим каналом на почти черном небе летел снег, а в порту среди черного качания волн уходил гигантский колесный пароход, где худые и старые люди в цилиндрах пристально рассматривали странные машины высокого роста, на циферблатах которых было написано — Полюс» (С. 38).
Обратим внимание на соединение в одном тексте таких значимых объектов, как птицы, анемоны, башни, полюс.
532
Rimbaud A.Une saison en enfer // Rimbaud A. Oeuvres. P. 228.