Гордое сердце

— Ах, Сюзан! — воскликнула она. — Прощайте, милая! И помните, что вот эта Соня уже никогда не вернется. — Она нежно поцеловала Сюзан в обе щеки своими алыми, горячими губами. — Вы не такая, как другие, — сказала она. — Вы всегда будете немного одинокой, потому что никто не похож на вас, но вы не будете ощущать себя покинутой. — От двери она помахала рукой. — Я не задела вас, — добавила она. — И поэтому я вас не жалею.

Соня ушла. А Сюзан стояла, и в ее ушах звучали старые, хорошо знакомые слова, которые сопровождали ее всю жизнь: «Никто не похож на вас». Теперь они прозвучали и в этих стенах. Она уже не защищалась от них. Они уже не могли устрашить ее. Они были правдой. С минуту она еще постояла в нерешительности, затем надела шляпу и вышла на улицу.

— Привет, мисс Гейлорд! — кричали дети. Это был первый действительно жаркий день, и из открытого уличного гидранта била струя воды, под которой прыгало около дюжины полуголых мальчишек. Полицейский по прозвищу Большой Билл, стоявший неподалеку, отдал ей честь.

— Наконец-то, в кои-то веки, они снова будут чистыми, — ухмылялся он.

— Мне хотелось бы быть среди них, — засмеялась она. Все дети этого квартала были ее приятелями. Друзей у нее было много, но она была по-прежнему одинока, как дерево, стоящее в поле.

Вернувшись домой, Сюзан позвала:

— Блейк! — Ответа не было.

Но вечером ей не пришлось рассказывать ему о своей забывчивости, так как он об этом и не заговаривал. Весь вечер он был молчалив, немного почитал, но вообще-то ничего не делал. Видя, как он неспокоен, Сюзан участливо спросила у него:

— Ты очень будешь тосковать по Соне, Блейк?

Он искоса посмотрел на нее:

— Я? Я вообще о ней не думал.

— А почему ты такой печальный?

— Даже и не знаю, эта чертова меланхолия уже целый день изводит меня. У меня такое чувство, что я уже никогда не смогу работать.

— Сможешь, — сказала она. — Сколько раз у тебя уже было такое настроение, и ты снова начинал.

— Я никогда еще не чувствовал такой пустоты.

Он бросился на диван и лег навзничь с закрытыми глазами. Лицо у него было застывшим и напряженным. Сюзан была поражена его красотой, которая, однако, ее уже не волновала. Мрамор не смог бы точно передать его истинное выражение — может быть, слоновая кость? Блейк открыл глаза.

— Иди ко мне, — приказал он. Сюзан присела к нему, и он, положив голову ей на колени, обеими руками обнял ее. Она чувствовала, что в ее объятиях он беззвучно плачет.

— Ну, милый, ну, — успокаивала она его, даже не огорчаясь от его плача. Она не знала, чего ему не хватает, да и он, пожалуй, не знал, иначе он не скрывал бы этого от нее. Он плакал от какой-то беспричинной меланхолии, а она крепко обнимала его и терпеливо ждала, пока он снова не придет в себя. Она уже не нуждалась в нем, но он был ей дорог. Если бы он мог вернуться к ней, может быть, между ними возникла бы новая любовь, которую не определяла бы тоска по страсти.

Он определенно к ней вернется. Все лето она упорно продолжала работу, планировала выставку, подготавливала вернисаж к началу осени, ждала Блейка.

— Октябрь — это лучший месяц для начинающих, — рассказывал ей Джозеф Харт. Она зашла к нему однажды в его старый дом, сложенный из коричневого песчаника, так как Дэвид Барнс просил ее об этом.

— Я рассказывал о вас этому старику, — сказал он. — Он хочет познакомиться с вами. Вам надо бы туда сходить — это большая удача, ведь он очень редко желает кого-либо видеть.

Но когда Сюзан вошла в гостиную в доме Джозефа Харта, то тот сделал вид, что и не знает о ее существовании.

— Я никогда не слышал о вас, — сказал он отрывисто, когда она представилась. Его дом был чем-то, вроде музея живописи и скульптуры.

Сначала для нее все было словно в тумане. Темные лица смотрели на нее со старых фламандских картин в позолоченных рамах, соседствующих с бледными современными американскими пейзажами. Затем внезапно она заметила диких лошадей Майкла. Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем — их вожаком.

— Я ваши вещи вообще не знаю, — говорил Джозеф Харт.

— Это вполне естественно, — ответила Сюзан, — но скоро узнаете их.

— Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, — заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»

— Вы смотрите туда, на этих лошадей? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение — обнаженных женщин, валяющихся на скалах — отвратительные штуковины.

Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.

— Вы с чем работаете? — спросил он. — Надеюсь, не с глиной?

— С мрамором, — ответила она и добавила: — Я также сделала одну бронзовую вещь.

— Где она? — спросил он.

— В больнице Хэлфреда.

— Эта ваша?

— Да. Это была моя первая настоящая работа.

Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.

— Жаль, что вы — женщина, — сказал он в конце концов.

— Сейчас уже это не играет роли.

— Вы увидите, что играет, — настаивал он на своем. — Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.

— Я работаю не ради этого, — сказала Сюзан.

Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.

— Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, — распорядился он, — и скажите ему, что вас послал я.

— Благодарю вас, — сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.

Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.

«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, — думала Сюзан. — Я должна ему сказать, что они — само совершенство».

О Джозефе Харте она забыла.

Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.

Она распаковала ее с Блейком.

— Ага, отверженная! — выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.

— Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.

— Ну так выбросим ее? — спросил Блейк.

— Нет, оставь ее здесь. В конце концов, это ведь моя работа.

Они снова восстановили с Блейком дружеские отношения. Он ни разу не потребовал от нее ничего большего. Иногда с ним было весьма затруднительно говорить, и тогда Сюзан принуждала себя болтать о чем угодно, так как бремя взаимного молчания было невыносимо, хотя она страстно желала молчания, преисполненного душевного спокойствия. Но когда они не разговаривали, то между ними сгущалась предгрозовая тишина, а не тишина душевного спокойствия.

— Я думаю, что я еще пошлю к нам в провинцию за одной старой статуей Джейн, которую я когда-то сделала, — сказала она неожиданно. — Мне кажется, она неплоха.

— Эта старая баба! — с умилением сказал Блейк. Он рассматривал статую негритянки. — Пододвиньте ее на несколько сантиметров вправо, — приказал он вспотевшим грузчикам, и они приподняли статую.

— Нет, Блейк, — жестом остановила их Сюзан. — Это положение было бы для нее слишком драматичным. На мои вещи свет должен падать совершенно прямо и просто, а не под углом.

— Ну, что же, мрамор — это твое дело, милая, — сказал он весело.

Когда все было в порядке, они медленно прошлись с Блейком между статуями.