Страница 57 из 97
Я это не умом знал, а в душе носил, потому старался каждое пробуждение сына моего встретить улыбкой радостной и словом приветливым. Не забывал и о поучении, с первых месяцев его жизни в любую минуту его бодрствования читал ему из Священного Писания. О, зря вы зовете их несмышленышами, в них от рождения, а быть может, и в утробе матери уже заложено понимание божественное, которое охватывает весь мир целиком, постигая дух, а не букву. Лишь с годами это высшее понимание вытесняется низшим, называемым людьми знанием и опытом. Чтобы не иссякло это высшее понимание, его питать необходимо, и нет для этого ничего лучше слов божественных Священного Писания. Вы скажете, что не понимает ничего младенец. Это никому не ведомо. В любом случае слова те высокие лучше перебранки срамной холопов или разговоров женских.
Вы не подумайте, я Васеньку моего поучениями долго не мучил, лишь только выразит он какое неудовольствие, завертится в корзине своей, я сразу развлекать его принимался играми разными, особенно любил трепать щечки его налитые или щекотать подбородки его, или бодать перстами в животик его округлый. Уж как он смеялся, колокольчиком заливался!
О, как они быстро растут, как быстро меняются! Кажется, недавно еще только сидел, поводя изумленным взглядом вокруг себя, а сегодня уже привстал, сделал первый неуверенный шажок, а там и побежал. Вдруг среди лепета невнятного и криков животных прорезалось ясное — Бог, а за ним еще два важнейших для человека слова — мама и папа. Васенька у нас все раньше времени делать начинал, и улыбаться, и ходить, и говорить. Мне иногда хотелось даже замедлить этот стремительный бег времени, эту непрерывную череду новых явлений, чтобы подольше насладиться каждым новым жестом, каждой ухваткой, каждым словом. Если бы я мог остановить время…
Ничто не предвещало беды, разве что иногда по ночам вдруг замирало сердце и душу сжимал страх от мысли, что такое огромное счастье не может быть вечно, не может быть долго. Но вставало солнце, раздавался Васенькин смех, и ночные страхи улетучивались, мы вновь были счастливы и спешили поделиться этим счастьем со всеми людьми. Раздавали щедрую милостыню, дарили подарки богатые и сердцу приятные, устраивали праздники, не только для ближних и знатных, но и для народа.
Вот и тот трагический день, день ангела моего, Георгия, был объявлен первым в череде празднеств в честь моего тридцатилетия. Была середина лета, жили мы во дворце в селе Воробьевом, туда и созывали гостей.
Нам этот дворец совет опекунский выделил, и мы в нем второе лето уже прохлаждались. Царь же Димитрий со своим двором располагался в селе Коломенском, а царевич Иван — в Александровой слободе. И чем так нравился Захарьиным этот медвежий угол, что они по нескольку раз на год туда с Иваном уезжали? Бывал я там в былые годы, охота знатная, но далеко, мрачно и пустынно.
Наш дворец из всех самый маленький, потому народу много не звали, человек четыреста, но думали, что приедет триста, — некоторые при рати безотлучно находились, другие в вотчины дальние отправились. Готовили же на шестьсот.
Но все, кто мог, все приехали. Одной из первых тетка Евфросинья заявилась, которую мы с болезни Ивановой не видели и потому нашли сильно постаревшей. Приволокла с собой целый короб кружев тончайших, которые ни в какое сравнение с брабантскими не шли, настолько хороши были. Княгинюшка расчувствовалась и с теткой расцеловалась, как встарь. За ней сынок ее приехал, князь Владимир Андреевич, со всем своим выводком, сыном и двумя дочерьми, девочки все время ссорились, как будто предчувствуя, что в будущем им двоим один и тот же жених достанется. Тут моя очередь пришла все распри старые забыть, и такой у меня настрой душевный был, что я искренне брата двоюродного обнял и в щеки расцеловал. Хоть и надувал он те щеки пуще прежнего, да и вообще растолстел не по годам. За Старицкими Захарьины-Юрьевы-Романовы шумной ордой верхами из Слободы своей прискакали, но Ивана, к великому моему сожалению, с собой не привезли, отговорившись тем, что он по юности своей такой перегон бы не одолел. А потом уж другие гости повалили чередой, все с подарками богатыми, а иные и со словом добрым. Вот только любимый мой племянник не приехал. Коломенское много ближе Александровой слободы, да и постарше Ивана Димитрий, будь его воля, взлетел бы в седло и мигом бы до нас доскакал. Но — нельзя! Царь все же, на каждый чих десять правил и две церемонии, ни в седло самому не вскочить, ни помчаться сломя голову, ни чувства обычные человеческие на людях проявить.
По времени жаркому застолье первое устроили на поляне большой, откуда вид прекрасный открывался сверху на Москву. Поставили столы и лавки, над ними же на столбах натянули широкий полог полотняный как защиту от лучей солнечных, чтобы не слепили глаза отблески от блюд, чаш и кубков золотых, каменьями разноцветными украшенных.
И так славно начался тот пир! Такие речи говорились! Я при своей природной скромности даже немного загордился. Чаши с вином поднимались часто и осушались до дна, так гости приязнь свою хозяину выражали. И дух счастья, в нашем доме витавший, как видно, на гостей подействовал, все друг другу улыбались, и даже недруги давние без ругани обычной беседовали и чаши мировые выпивали. Так посидев немного, что солнце и четверти пути на небе не сделало, решили перерыв небольшой устроить для перемены всей обстановки на столах. Встав из-за столов, все принялись прогуливаться по поляне, ведя разговоры учтивые, пили напитки прохладительные легкие и ели фрукты разные, на столах особых стоявшие. Тут же и шатры стояли с кушетками, чтобы утомившиеся могли прилечь отдохнуть, а в отдалении — другие шатры для иных нужд неотложных.
И вот через некоторое время среди гостей явился истинный герой праздника, как солнце среди звезд небесных. То мамка принесла на руках Васеньку нашего. Почти никто из присутствовавших не видел его раньше, и мы с гордостью представили дитя наше золотое. Был он красив, как никогда. Специально к этому дню сшили ему наряд особый, рубашечку шелковую, красную, крестиками по краям вышитую, спускалась она на шаровары из тонкого красного бархата, заправленные в красные же сафьяновые сапожки. На голове красовалась маленькая тафья, вся жемчугами усыпанная, а на пояске накладном висела сабелька серебряная, как настоящая, и рубинами, по размеру подходящими, украшенная. Умный сыночек наш скопища людей незнакомых нисколько не испугался, наоборот, заерзал на руках мамки и повелительно вниз указал. Опущенный же на землю, заложил руки за спину и принялся расхаживать среди гостей, с любопытством их рассматривая и кивая милостиво на их речи восторженные. Все были нашим сыночком просто очарованы, каждый норовил поздороваться с ним, потрепать его по щечке, подарить что-нибудь, кто орешек, кто фрукт засахаренный, кто пряничек медовый, кто ягодку винную или земляничку. Васенька принимал все это с достоинством и тут же в рот отправлял, а как насытился, так стал дары на блюдо складывать. Это Федька Романов, отрок беспутный, но веселый, так придумал и Васеньку нашего научил, сам же и ходил за ним с этим блюдом, рынду изображая. Все в игру ту включились и покорно дань вручали, кланяясь сыночку нашему и в лобик его при этом целуя, а Васенька смеялся весело и в ладоши хлопал. А как утомился, так его мамка на руки подхватила и на двор унесла, а Федька Романов за ними шел с блюдом, сластями доверху наполненным, так и поставил его рядом с кроваткой, куда Васеньку сморившегося спать уложили.
Ночью, когда гости упились до подобающего воспитанным гостям состояния и разговоры застольные в храп перешли, мы с княгинюшкой зашли в спаленку Васенькину. Против обыкновения он не спал, а бегал по комнате, разгоряченный и раскрасневшийся. Блюдо со сластями стояло развороченным, так что многие на стол просыпались, видно, копался в них Васенька, выбирая, что ему по вкусу. Конечно, после такого дня, новыми впечатлениями полного, ребенка не уложишь, и мы посидели немного в комнате, пытаясь Васеньку успокоить. Он еще пуще расшалился, из рук матери вырывался и по комнате бегал, и мы с трудом сдерживали улыбки, на него глядя. И вдруг остановился Васенька, вздохнул как-то судорожно и упал на пол. Содрогнулось его тельце маленькое несколько раз, и он затих, навсегда затих.