Страница 56 из 97
Лень и дремоту последних месяцев с бояр и воевод как ветром сдуло, все рвались в поход, надеясь на добычу богатую в обширных землях литовских. Никого призывать не потребовалось — сами слетелись. Ратников было, как говорят, двести восемьдесят тысяч, да обозников за восемьдесят тысяч, пушек же много не брали — всего двести. А над всем этим находились: дядя царя Никита Романович, который царя представлял, и другой дядя — князь Владимир Андреевич Старицкий, и все царевичи татарские, и помимо воевод знатнейших двенадцать бояр думских, да пять окольничих, да шестнадцать дьяков. Такое войско долго на одном месте держать не можно — землю продавят. Потому, едва собравшись, сразу после Светлого Рождества Христова, помолившись, обрушились на Литву, опережая даже гонцов, что со страшной вестью к королю Сигизмунду летели.
Князь Андрей Курбский, верный своему гению, в начале февраля осадил и взял главную твердыню литовскую — град Полоцк, а князь Юрий Репнин и тесть мой любезный, воевода славный, князь Дмитрий Палецкий отогнали гетмана Рад- зивилла, спешившего на выручку с сорока тысячью воинов. Многолюдный и богатый Полоцк разграбили, татар отрядили церкви католические разорять и монахов бернардинских резать, а жидов ненавистных, наконец-то сыскавшихся, велели в православие крестить, а так как желающих не нашлось, то всех в Двине перетопили.
Потом, не теряя времени, устремились к Минску, Вильне, Мстиславлю, в Самогитию, разоряя все земли невозбранно. Тут король запросил перемирия, кое, слава Богу, было ему дано, и наше войско столь же быстро покатилось обратно, увлекая за собой пленных и добычу богатую, но своя ноша не тянет. И ушло всего времени на тот поход — два месяца. Не было на памяти моей победы более блестящей, но сие меня не радовало, я стенал горестно, предчувствуя, что победа эта обернется тяжкими поражениями. Я ошибся лишь в сроках — беда всегда поспешает.
Захарьины же легкомысленно праздновали победу. Возгордясь до чрезвычайности, они именем царя заносчиво требовали от послов польских и литовских не только Полоцка и Ливонии, но и Киева, и Волыни, и Галича, и похвалялись новым титулом царским — великого князя Полоцкого. Так то перемирие и не состоялось, и война продолжала тихо тлеть, лишь изредка разражаясь громкими, но немноголюдными схватками.
Романовы… Не было такого рода. Перетекали из Кобылиных в Кошкины, из Кошкиных в Захарьины, потом в Юрьевы, Яковлевы. Ничем себя не проявили, потому и не было им постоянного прозвища. Они и при нас с братом были всего лишь шурьями царскими, а после Ивана — дядьями царскими да братьями царицы вдовствующей. Никто по-другому их не принимал. Лишь после смерти Анастасии явились они впервые миру как Романовы. Да и то потому, что удалось им дело крупное: пользуясь междоусобицами боярскими, скинули они Адашева и Сильвестра. Но то для вознесения рода мало. Великий род начинается с великого подвига или великого преступления. Хотя, быть может, это одно и то же. Ведь только святые отцы понимают подвиг как неустанное служение. А в памяти людской подвиг — это громкое, но быстрое деяние. Герой поразил врага. То есть жизнь отнял у созданья Божия, что само по себе преступление пред лицом Господа. И что такое враг? Уже по одному тому, что повержен, он врагом людским становится и виновным во всех бедах. Кабы победил, так он бы героем выходил. Опять же, о геройстве мы обычно от самого героя узнаем, в его устах битва всеми красками расцвечивается, происходит она всегда в чистом поле, где ее только орлы в небе наблюдать могут. Герой всегда один, а у врага войска — тьма. Но герой их всех мечом сокрушает, ногу на выю врага поверженного ставит, потом голову ему отрубает или там кожу с него сдирает и сей трофей победный предъявляет народу благодарному после своего возвращения. Что на самом деле было, никому не ведомо. Быть может, он того врага зельем на пиру отравил, сидя от него одесную как друг любезнейший.
Чем дольше живу, тем больше склоняюсь к мысли, что великие рода начинаются все же не с великого подвига, а с великого преступления. Но Романовым до того еще далеко было, они пока мелкими бесами резвились.
Но что-то подсказывало мне: есть у этого рода договор с нечистым, более того, сам антихрист среди них миру явится. Вглядывался я тревожно в лица родственников своих названых, пытаясь разглядеть печать диавольскую, но, к облегчению своему, не находил. Разве что Никита Романович меня смущал, страшный был человек, для него жизнь человеческая не стоила и полушки, и чем выше был человек по происхождению, тем меньше его жизнь стоила. Но именно он меня и спас, вот ведь как в жизни бывает. Сам слышал, как Алексей Басманов кричал, что надо утопить кутенка, меня то есть. А Романов твердо сказал: пусть-де живет, кому мешает? Даже польза есть: за всех ближних и дальних молитвы Господу возносит, даже за врагов своих, а молитвы блаженного вернее до Господа доходят. «Он и за тебя, Басманов, помолится, хоть и нет на тебе креста» — так, помнится, сказал тогда Никита Романов. Не антихристовы это слова, да и не грешил я уже тогда мыслию на Никиту Романовича. Я к другому кандидату приглядывался.
И ведь не один я так думал. И иным людям, в вере твердым, щекотал ноздри запах серы, едва они в Кремль ступали или, позже, в Александрову слободу. Андрей Курбский о том на весь мир открыто объявил и прямо на того антихриста указал, вот только с именем ошибся. Нет, Алексей Басманов не антихрист, он сподручник дьявольский. Всего лишь.
Я одно пока не решил: как мне дальше эту семейку величать. Ведь их еще долго Захарьиными кликали. Да и первым настоящим Романовым был Федор, Федор Никитич, кандидат мой. Но об этом позже, позже.
Глава 5. Второе бдение у трона опустевшего
Как мог, откладывал я рассказ о событиях в нашей с княгинюшкой жизни, столь счастливых поначалу и столь горестных в конце. Но в этой правдивой моей повести я не скрою от вас ничего.
Вскоре после кончины сестры нашей возлюбленной Анастасии, в первый день октября, княгинюшка разрешилась от бремени здоровым мальчиком, которого при крещении нарекли Василием. В этом увидел я предзнаменование великой доли его, ведь я никогда не забывал пророчества брата моего, а Василий, сиречь Базилевс, означает царь. День рождения его пришелся на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, и я видел в том знак, что заступница наша небесная укроет сына нашего от всяких невзгод житейских. И другая связь к радости моей выявилась: любимый мною храм Покрова Пресвятой Богородицы прозывался в народе храмом Царя Блаженного, Базилевса Святаго, так вот все сходилось!
Я не мог глаз оторвать от сына, Богом мне данного, и от княгинюшки моей любезной, светившейся радостью материнства и расцветшей красотой поистине неземной. Казались они мне, в некотором подобии помутнения рассудка, Богородицей Пресвятой с младенцем Иисусом, и, не бойся я святотатства, приказал бы написать с них икону и молился бы на нее во все дни своей жизни.
И княгинюшка моя счастливая так же к сыну нашему относилась. Я, конечно, рассказал ей о пророчестве Ивановом, ни одной душе на земле не рассказал, а ей передал, как и все в нашей с ней жизни. Но это прибавило лишь малую каплю к морю любви и поклонения, которыми она окружила сына нашего. Он был для нее самым красивым, самым сильным, самым умным, самым веселым ребенком на всей земле — единственным!
Она не хотела даже доверить никому кормление сына и против всех обычаев и правил прикладывала его к своим чашам природным, преизрядно раздувшимся. Лишь поистине царский аппетит младенца и крики его гневливые заставили ее взять еще одну кормилицу, которую сыночек наш тоже истощал без остатка, урча довольно, как медведь над колодой медовой.
И я обычай нарушал, проводя много времени в тереме, на половине женской, и следя с умилением за тем, как сын мой силой наливается. О, как много теряют мужи наши, которые сыновей своих замечать начинают только тогда, когда их уже в седло сажать можно. Ведь дети малые — главная услада жизни нашей, и чем меньше они, тем милее, чище и беспорочнее. Исходит от них свет любви истинной, и в то же время отзывчивее всего они, маленькие, на ласку нашу, и любая ласка наша на почву благодатную падает и в будущем плоды богатые принесет. В доброте мир открывающий — добрым вырастет, в ущербности — ущербным душевно. Как чуть подрастет младенец, уж поздно будет исправлять, недоданное малое стократным запоздалым воздаянием не исправишь.