Страница 19 из 21
Хилов и теперь не мог не вспоминать ее, а по ночам на него вдруг нападала страшная, безысходная тоска, заглушить которую не мог даже спирт. Он сделался злым, раздражительным, а в глазах подчас вспыхивала такая ярость, что все невольно умолкали и старались обходить Хилова стороной, не вступать не то что в споры, но даже разговаривать.
Сослуживцы-старожилы и прежде, еще до назначения Могилевского, отмечали садистские черты в характере ассистента. А после того случая Хилов стал наиболее ярым сторонником перенесения испытаний ядов на людей, и в разговорах постоянно агитировал за необходимость таких перемен, прямо указывая на людей в тюремных камерах. Он недвусмысленно намекал новому начальнику на то, что кролики, мыши и крысы — это не люди. А НКВД не институт благородных девиц, и церемониться с заключенными совершенно не к чему. Надо, мол, воспринимать все как есть. Он явно подстрекал Могилевского поставить этот вопрос перед вышестоящим руководством.
И вот сейчас, слушая речь начальника лаборатории после встречи с Берией, Хилов ликовал: то, о чем он мечтал, свершилось! Он самым первым распознал то, чего, пребывая в хмельном угаре, другие еще не осознали.
Приняв очередную порцию спиртного и отодвинув стакан, заметно опьяневший Могилевский продолжил прерванную лекцию:
— Или давайте обратимся к мышьяку. Надежен, ничего не скажешь! Сколько знаменитых людей отправлены в иной мир с его помощью! Фаусты, гамлеты, наполеоны там всякие и еще не меньше десятка французских королей и принцев… История переполнена лютым злодейством. Во всяком случае, так утверждают самые великие писатели в своих книгах, а артисты изображают на сценах… Везде мышьяк? Но ведь за ним, даже при небольших дозах, идет весь набор тех же классических признаков отравления. Металлический привкус и жжение во рту, тошнота, рвота, понос с кровью, во внутренностях кровоточащие язвы… Чувствуете сходство с сулемой?
— Так это ведь хорошо, когда налицо такие признаки, — запальчиво прервал монолог Могилевского и раздумья Хилова молодой аспирант Сутоцкий. — Появляется возможность спасти человека от смерти. Когда распознаешь яд, можно вызвать антагонизм — ослабить действие токсина за счет введения препарата с противоположным эффектом. Известно, например, что стрихнин нейтрализуется хлоральгидратом, а не менее смертельный цианид калия — обычной глюкозой! Я так понимаю, мы здесь трудимся именно в этом направлении — исследуем и разрабатываем способы защиты людей при применении армиями империалистических стран химического оружия, а не наоборот, товарищ начальник.
— Именно так считалось до последнего времени. Точнее, до сегодняшнего дня. Теперь перед нами поставлена совершенно иная задача — наступательного характера. Нам предстоит найти и испытать совершенно новые яды — скрытого воздействия. Чтобы, так сказать, внешне и внутренне все выражалось как при естественном уходе из жизни. Без малейшей патологии! Чтобы ни один даже самый опытный эксперт не обнаружил яда и не установил настоящую причину смерти!
Хилов не выдержал:
— Но такие исследования требуют качественно иного материала. Одно дело — воздействие яда на собаку, кролика, мышь и совершенно иное — на человека. И потом, какой сумасшедший согласится стать подопытным животным?
Его перебил Сутоцкий:
— Да и не всякий врач способен упражняться в умерщвлении людей. Я вот, например, в подобные исследователи не гожусь…
— А я таких и не удерживаю. Слюнтяи в научно-исследовательской лаборатории НКВД не нужны. Она будет укомплектована настоящими специалистами, профессионалами, лишенными эмоций, серьезно думающими только об интересах науки и безопасности великой Советской страны. Этого требуют и ждут от нас партия и товарищ Берия. Нас ожидают блестящие перспективы, в чем, смею вас заверить, все очень скоро убедятся. А вы, коллега, — с этой минуты уже бывший — завтра на службу можете не торопиться.
— Тебя все равно сюда уже не пропустят, — вставил слово комендант НКВД Блохин.
Могилевский решительно налил еще полстакана водки и залпом осушил его, занюхав коркой черного хлеба. Потом перевел презрительный взгляд на Сутоцкого.
— В общем, ты все понял, — последовав примеру начальника лаборатории, после короткой паузы продолжал Блохин. — Давай проваливай отсюда. Только не забудь, ты, гнилой интеллигент, сдать на КПП служебное удостоверение. И еще. Не вздумай где-нибудь проболтаться о том, что здесь услышал. Имей в виду, это государственная тайна, а ее разглашение — это уже статья Уголовного кодекса. Чего доброго, сам можешь превратиться в подопытного кролика. Понял?
Сутоцкий подавленно молчал.
— Чтобы я тебя в лаборатории больше никогда не видел! — почувствовав поддержку коменданта, заорал Могилевский. — Запомни — никогда! Ищи себе заведение, где будешь практиковаться на отловленных на свалках вонючих воронах и дворовых кошках. Травить и воскрешать после смерти. Любой дворник тебе поможет — они-то лучше всех знают, где находятся московские живодерни!
В комнате наступила тишина. Побледневший Сутоцкий неловко выбрался из-за стола. Он почти не пил и был самым трезвым из всех присутствующих, если не считать Хилова. Его жгли злобные, полные ненависти и презрения взгляды.
— Извините, но в палачи я не нанимался, — тихо произнес он, все еще пытаясь сохранить независимость и достоинство.
— Пошел вон, гад!
С этими словами комендант НКВД Блохин, сидевший крайним, уперся спиной в стол и, вложив всю силу, пихнул Сутоцкого в зад сапогом. Аспирант отлетел метров на пять.
Он врезался лицом в массивную дубовую дверь и стал медленно оседать на пол. От виска по лицу потянулась тонкая струйка крови. Озверевший Блохин шагнул к нему и вторым сильным пинком выбросил Сутоцкого в коридор.
В это время тихо сидевший почти весь вечер Хилов еще раз решил обнаружить свое присутствие и отметить грядущие перемены. Он налил себе из банки почти полный стакан немного разбавленного спирта — невиданную доселе для него дозу. Ни с кем не чокаясь, встал, окинул всех блестящими глазами и решительно выпил. Закусил спиртное огрызком соленого огурца и, глубоко вздохнув, опустился на стул. Через пару минут его глаза разгорелись еще более восторженным блеском. Он церемонно раскланялся и попросил разрешения удалиться.
— Ну ладно, и мне пора! — как ни в чем не бывало проговорил комендант, открывая дверь. — Григорий, ты не забыл, какой сегодня у нас день недели?
— Пятница, — ответил Могилевский.
— Тогда до встречи завтра в Кучине. Ты тоже, начальник, приезжай, — добавил Блохин, по-приятельски хлопнув по плечу стоявшего возле него руководителя отдела Филимонова. — Впрочем, как хочешь…
Осовевший полковник госбезопасности Филимонов сначала согласно кивнул, однако от приглашения отказался. Сослался на семейные дела.
— Осто-ро-жный, — недовольно протянул комендант. — Ну ничего, вот скоро получишь очередное повышение в звании — сразу исправишься. Обмывать все равно придется, — проговорил он, выходя из лаборатории.
Собственно, всякое подобное приглашение и Могилевский и Филимонов рассматривали как свидетельство своей принадлежности к особой чекистской элите. Тем не менее, первое время Филимонов предпочитал уклоняться от проведения свободного времени в компании с Блохиным и Могилевским. Может, действительно осторожничал, как отметил комендант НКВД, может, боялся — чистка органов была в самом разгаре. Не исключено, что поначалу он просто невзлюбил нового начальника лаборатории, хотя вынужден был теперь с ним считаться. Но Блохин был прав: очень скоро между этой троицей сложатся совершенно иные отношения.
Про дачу в Кучине ходили самые невероятные слухи. Говорили, будто там существовала легендарная «дачная коммуна», основанная в свое время начальником спецотдела ВЧК Г. И. Бокием. По слухам, в нее были вхожи только самые доверенные люди. Все гудело и стонало вокруг, когда на выходные дни на загородную «базу» приезжали отдохнуть и расслабиться сотрудники и друзья Бокия. Компанейский Блохин везде слыл своим человеком и, конечно, не мог остаться в стороне. Постепенно он стал в Кучине своего рода заправилой, старался как-то поддержать многие из ранее заведенных традиций даже после ареста Бокия. Правда, теперь это делалось не столь открыто, с определенной оглядкой — в органах стукачей среди своих тоже хватало. Скорее всего, этим и объяснялся отказ Филимонова от предложенной поездки.