Страница 7 из 54
Когда я подрос, я стал забредать в дальние части фермы. Там я подружился с несколькими работниками, которые обращались со мной как с равным, что приятно отличалось от суетливого внимания женщин. Мои новые друзья разрешали мне наблюдать за превращенной в тщательно контролируемый ритуал половой жизнью нашего скота. Меня поражали сила этих соитий и вид огромных гениталий совсем рядом с моей головой. Мое раннее знакомство с «правдой жизни» имело характер шоковой терапии и было совсем не похоже на рафинированные уроки в сегодняшних классах.
Я хорошо помню, как в нашей жизни появились два очаровательных серых щенка, от которых пошла целая устрашающая стая сторожевых собак. Их всегда было не меньше шести. Гораздо позже мне объяснили, что сторожевые собаки были необходимы в двадцатые и даже в начале тридцатых в районах, близких к советской границе: наши восточные соседи часто пытались устраивать диверсии. Наши собаки были помесью волка и сторожевой собаки, и эта жгучая смесь чрезвычайно подходила для стоявшей перед ними задачи. По ночам их выводили на обход парка. А днем они вели праздную жизнь в просторном загоне.
Личные отношения с ними имели только три человека: главный садовник (в чьи обязанности входила забота о собаках), мой отец, а со временем и я. У меня с ними были самые тесные отношения, отец об этом знал и всячески поощрял эту дружбу. Я помню счастливые мгновения на псарне, где я боролся со щенками за внимание их матери. Мартечка была в ужасе, но не могла идти против воли моего отца. Особенно ее возмущали сеансы ловли блох. Я и сейчас прихожу в трепет, когда вспоминаю многолюдную псарню и теплые бока моих четвероногих друзей. С ними я чувствовал себя свободным от уз цивилизации. Мать не разрешала пускать собак в дом, но во время ее отсутствия правило часто нарушалось, и отец мог наслаждаться их обществом, а я мог посмеяться над тем, как неловко им было на скользких паркетных полах.
Любил я и лошадей, и каретный двор и конюшни были в моем распоряжении. Моими лучшими друзьями были те, что работали на «большой дом»: две пары одинаковой масти для выездов и три или четыре лошади для верховой езды. Они были из самых красивых, с безупречной выездкой. Я начал заниматься верховой ездой в три года на одной из этих лошадей: отец не любил мальчиков на пони. Моим инструктором был бывший кавалерийский сержант, поступивший в помощники к пану Домбровскому. Моего коня звали Гром, что было несправедливо, он был на редкость мирный. Я помню, что чувствовал себя на нем совершенно спокойно, несмотря на его огромный рост.
Сельскохозяйственное предприятие Лобзов-Котчин состояло из трех отдельных частей и, соответственно, из трех разных ферм: земледельческой, специализировавшейся на зерновых культурах, молочной и свинофермы. Рожь выращивали практически только в Котчине, а пшеницу — в Лобзове, где была более подходящая почва. В конце 30-х годов стали сажать сахарную свеклу. Скот поставлял натуральные удобрения. Солому получали от зерновых, выбирая длинностебельные сорта пшеницы и ржи, что значительно увеличивало ее объемы. При необходимости к натуральным удобрениям добавляли химические. Для собственных нужд в Лобзове выращивали овес, ячмень, гречиху и лен.
На ферме было около пятидесяти польских красных коров. Мать пристально следила за селекцией этих благородных животных и их условиями жизни. Выбор имени был длительным и порой непростым процессом. Все имена телят одного года начинались на одну и ту же букву. Путаницы не возникало, потому что мать следовала алфавиту. Но что же до конкретных имен, их предлагали и лоббировали партии, которые редко были готовы идти на компромисс. Мать, по-видимому, была искусным дипломатом, потому что в итоге обычно все сходились на приятных и нестандартных именах. Особенно она гордилась curricula vitarum,которые писались на досках над стойлом каждого животного. Там можно было найти данные по ежедневным надоям, а также график романтических встреч каждой коровы с главой коровьего коллектива — великолепным и ужасным быком. Просторные лобзовские кладовые использовались для производства сыров, которые называли «швейцарскими», и для взбивания масла в коммерческих количествах. Мать хвасталась, что слава наших сыров и масла дошла аж до Белостока в 120 километрах от нас.
Свиноферма была самым масштабным проектом из всех трех. Ею тоже руководила мать и принимала личное участие в создании для свиней условий жизни, соответствующих самым высоким на то время стандартам. Каждое взрослое животное содержалось в отдельном просторном загончике с низкой «постелью», покрытой свежей соломой. Бетонные полы регулярно мылись, и в каждом загончике имелся запас свежей воды. Мать настаивала, что в этих «пятизвездочных» условиях проявится латентная склонность свиней к гигиене и опрятности. Ко всеобщему полному изумлению, так и произошло. Уровень требований к корму тоже производил впечатление: было установлено современное кухонное оборудование, отвечавшее потребностям рациона свиней. Величественный боров — глава этой большой семьи — был выбран за свою славную генеалогию, поскольку свиней выращивали на ветчину и с прицелом на экспорт. Он пришел к нам под именем Каракалла — или Калигула? Ходивший за ним белорус был не в состоянии выговорить это имя и заменил его домашним «Степа».
Интерес матери к пчелам привел к тому, что в поместье стали выращивать фрукты, поскольку одно невозможно без другого. В старых запущенных садах посадили новые деревья, а потом засадили новыми сортами яблонь и груш еще 10 или 20 гектаров. Ульи расставили между фруктовыми деревьями, а землю под деревьями засеяли травами и дикими цветами, особенно привлекательными для пчел. Так получился лобзовский мед с хорошо узнаваемым вкусом, его обрабатывали на продажу на новоприобретенных центрифугах. Сбором фруктов занимался работник из Германии. В сезон он с помощниками жил под открытым небом среди фруктовых деревьев.
Лошади-тяжеловозы оставались в нашем уголке Европы лучшей тягловой силой. К тому же использование лошадей означало, что методы ведения хозяйства в поместье не сильно отличались от соседних деревень, — для отца это было существенно. Несколько пар лошадей, которыми занимались опытные люди, были задействованы на полях. В разное время в Лобзове работали от пяти до десяти таких пар. Моторная техника ограничивалась молотильными машинами. Это была самая лучшая на то время технология. В кадрах кинохроники, посвященных сельскому хозяйству в Англии времен Первой мировой войны, можно увидеть методы, очень похожие на Лобзов 1926 года.
Управление фермами было в руках пана Казимира Домбровского. Иногда ему помогал студент-стажер из какого-нибудь польского сельскохозяйственного колледжа. Во время все более частых отлучек моих родителей дом оставляли на его жену, пани Домбровскую. Самым старшим членом домашней прислуги была няня, панна Марцианна Левкович, наша любимая Мартечка. Панна Катаржина (Кася) Супрун была нашей искусной поварихой. В 1938–1939 годах у нас было две гувернантки, француженка и немка.
В бытность моего отца местным судьей (1929–1932 годы) у него были камердинер и шофер, в ведении которого находился наш «шевроле» 1926 года выпуска. Две конные кареты и лошади, обслуживавшие господский дом, находились в ведении нашего кучера Косовца. В конце 1930-х годов на смену старому садовнику Юлеку (Юлечеку) пришел новый, пан Мось, который ведал не только садами и парком, но и безопасностью поместья. Ему, как и пани Домбровской и панне Левкович, с домом помогали временные работники. Столяр, пан Соколовский, деливший свои труды между фермами и господским домом, иногда любезно позволял мне помогать, и я любил наблюдать его за работой.
Основу постоянной рабочей силы составляли квалифицированные работники фермы. Кроме того, в особо жаркую пору, например во время жатвы, нанимались сезонные рабочие, жители окрестных деревень, главным образом Лобзова.
Лобзов пользовался услугами кузнеца из Котчина, кустаря-одиночки, который работал и в других деревнях. Наблюдать за ним было так же увлекательно, как помогать Соколовскому. Сбрую мастерил и чинил бродячий шорник. Оба они были ценными работниками, и оба были евреями. Я часто присутствовал при работе над сбруей, проходившей в полной тишине. Шорник поражал мое воображение не только своим мастерством, но и тем, что он ел: он строго придерживался православных обычаев.