Страница 49 из 54
Кормить нас вызвались монахини из старого Польского дома, внутри Старого города сразу за Дамасскими воротами. Мы скоро обнаружили причину их горячего желания. Как только наши армейские рационы оказались у них в руках, они перевели нас на вегетарианскую диету, состоявшую, главным образом, из баклажанов. «Где наше мясо?» — возопили мы. Дело почти дошло до мятежа, который своевременно был остановлен встречей с каноником Петрушкой, главой монахинь. Петрушка — вегетарианское имя — как нам казалось, очень подходило к случаю. После конфронтации нам вернули полный рацион.
Настоящей удачей было присутствие молодых девушек, преимущественно из Назарета. Девушки жили у монахинь на другом конце города, но, конечно, мы общались во время занятий и еще больше по вечерам. Было много танцев и флирта. Я впервые в жизни удостоился внимания одной из красавиц курса, как некоторые считали, первой красавицы. По крайней мере, так говорили — я даже не знал об этой удаче. Но намек на своего рода обряд посвящения очень хорошо сказался на моем «я», хотя и задним числом: наконец я достиг определенных успехов как на спортплощадке, так и в гостиной. Впрочем, наши «разгульные» привычки не были вовсе забыты. Под рукой было NAAFIс его дешевым пивом и кипрским вином, там мы время от времени выпивали, если позволяли финансы.
Тем летом вооруженная конфронтация между британцами и евреями усилилась. В какой-то момент наш обед в старом Польском доме был прерван грохотом даже громче пушки Рамадана. Я помню, как пихнул локтем своего соседа и сказал: «Это гостиница "Царь Давид"!» Я был прав. То был отвратительнейший теракт, ответственность за который впоследствии была возложена на Менахема Бегина, бывшего капрала польской армии.
Положение польских кадетов в военной форме, расквартированных в самом сердце Иерусалима, было довольно деликатным. Формально мы были под командованием Британии. Но еврейское сообщество, и особенно его мятежная часть, прекрасно помнило снисходительность генерала Андерса к дезертирам-евреям. Террористы не хотели с нами ссориться и передавали это через посредников. Польское командование, естественно, консультировалось со своими британскими коллегами и начальниками, и было заключено неформальное трехстороннее соглашение: поляки могут держать нейтралитет, а евреи не будут делать их своей мишенью при условии, что они не будут носить оружия и будут легко опознаваемы. Это соглашение работало. Я помню, как однажды я вернулся в Иерусалим из увольнения и обнаружил, что в городе ввели комендантский час. Британцы разрешили мне пройти посты на дороге и продолжить свой одинокий путь пешком к Дамасским воротам по безлюдному городу. Слышно было только, как стучат мои армейские ботинки — удобный сигнал для снайперов на крыше, но я полагал, что меня легко опознать. Выстрелов не последовало. Дорога показалась мне бесконечной.
* * *
31 августа мы вернулись в лагерь, и нам сообщили, что нас направляют на девятимесячные курсы обучения на «помощника прораба». Новость восприняли с недоверием. Это был конец нашим надеждам. Нас охватило глубокое отчаяние, которое подстегивалось нашими подозрениями, что мы стали жертвами еще одной попытки социальной инженерии со стороны полковника Рызиньского. Нет ничего более депрессивного, чем отчаявшийся отряд разочарованных молодых солдат. Мое положение осложнялось неожиданным индивидуальным предложением места в Американском университете в Бейруте. Секретарь сообщил мне, что меня приняли на второй курс программы «доинженерного обучения» (что бы это ни значило) и что место сохранится за мной до 2 октября 1946 года. Это явно была работа моей матери. Во имя кадетской солидарности я решил не принимать предложение. Матери решение казалось глупым. Но она вела себя безупречно: она стоически восприняла мою выходку, и ей почти удалось скрыть свое разочарование.
Выпуск 1946 года перешел к мрачному пассивному сопротивлению, которое было чем-то сродни английской work to rule, [60]или итальянской забастовке. Мы делали очень мало, ровно столько, сколько требовалось, чтобы избежать санкций. А я, первый ученик, Prymus, решил показательно протестовать. Я демонстративно проявлял усердие на тех предметах, которые меня сколько-нибудь интересовали — сопротивление материалов, расчет напряжений и так далее, — и получал высокие оценки. А остальные, более рядовые дисциплины я намеренно завалил. Это была глупая протестная выходка разочарованного подростка. Учителя, с которыми я отказался сотрудничать, великодушно игнорировали мои выходки. А начальство решило быть снисходительным. Меня не исключили.
Подготовка будущих «помощников прораба» довольно быстро превратилась просто в прикрытие для блаженного dolce far niente. [61]Рядом с нами в лагере Барбара были организованы курсы секретарей для молодых девушек из ATSв Назарете, а это предоставляло богатые возможности для сладкой жизни на пляжах Ашкалона, Газы и Тивериады. Места и обстоятельства были просто созданы для романтических отношений. Бурно расцвели первые любови. Я тоже стал недостойным объектом одной из них.
А в лагере мы экспериментировали с алкоголем. Это не было цивилизованным знакомством с выпивкой под благожелательным оком старших. Предоставленные сами себе, мы не умели останавливаться и не доводить дело до попоек. Я до сих пор помню много мучительных похмелий. Дисциплиной нас не терзали, и наше поведение становилось довольно эксцентричным. «Птах» Щигель обеспечивал нас развлечениями. Одним из них был его собственный граммофон, которым он обзавелся при загадочных обстоятельствах и который хранил под кроватью. С граммофоном появилась коллекция пластинок, с полсотни его любимых песен. Каждое утро, еще полусонный, он лез под кровать и выуживал оттуда заряд бодрости на день. Реакция в палатке и за ее пределами была неоднозначная, но в целом снисходительная. Начальство делало вид, что ничего не замечает.
Самый главный свой подвиг Птах совершил на Рождество, которое он провел в компании каких-то английских дам, возжелавших сделать что-нибудь хорошее отважным полякам. Он вернулся с огромным английским рождественским кексом под мышкой. Кекс был украшен толстым слоем твердой, как камень, глазури. Мы были воспитаны на мягких сливочных кексах Восточной Европы и не знали, как подступиться к глазури. В отчаянии кто-то — я полагаю, это был Янушек Яжвиньский — чиркнул по глазури спичкой. Сработало. С этого момента Птахов кекс, церемонно поставленный на столе в центре нашей палатки, стал магнитом для неиссякающего потока курильщиков, искавших возможности разнообразить ритуал курения.
* * *
Осенью Тереска покинула Бейрут и отплыла в Англию к мужу. Все мы по ней скучали, особенно мать. В третий раз с сентября 1939 года наша семья разлучалась. Я скучал по нашим с Тереской походам в ее любимое кафе совсем рядом с Баб-Идрис, где она угощала меня изумительно густым шоколадным напитком, chocolat-moux.
Атмосфера в польской общине Бейрута была напряженной. Даже те, кто уже подал заявление на получение статуса члена семьи военного (в их числе были моя мать и Анушка), думали о будущем со страхом. Многие стремились заявить запоздалых кандидатов на поступление в кадетскую школу, чтобы получить возможность въехать в Великобританию.
Курсы помощника прораба меж тем потихоньку продолжались. Смесь напряженной светской жизни и уклонения от работы казалась приятной, но нереальной и деморализующей. Выпуск 1946 года уже не стремился ни к каким переменам. Мне повезло больше, чем многим. Мои увольнения в Бейрут теперь были для меня напоминанием о настоящей жизни, в которой главенствовало беспокойство матери о нашем будущем. Я понял, что теперь она зависит от моего присутствия. Я стал для нее возможностью выговориться. Я даже пытался что-то предлагать. Так мы утешали друг друга. Теперь я понимаю, как хорошо я провел Рождество 1946 года и потом Пасху 1947 года.