Страница 44 из 54
Начальник подошел ко мне, посмотрел мне в глаза и сказал: «Меня зовут Ромер, и я должен был быть твоим отцом». Дядя Хенио сценическим шепотом объяснил, что передо мной Станислав (Стась) Ромер, человек, который в 1913 году чуть не подрался на дуэли из-за моей матери. Стась налил мне первую в моей жизни порцию виски с содовой (мне было только 15, но я был к этому абсолютно готов). Так началась наша многолетняя дружба.
Хозяйство Бонецких держалось на слуге-суданце по имени Абдул. Он был чернокожим, одет всегда в белое с красным (красными были феска и кушак), на каждой щеке у него было три ритуальных надреза. Нас предупредили, что Абдул раздражителен по очень веским причинам: в это время он соблюдал строгие правила поста Рамадана, а кроме того, он вел непростые переговоры о покупке жены. Поэтому мы старались не путаться у него под ногами. Но он был профессионалом: его личные проблемы никак не сказывались на высоком качестве его кухни. Разочаровывали только его пудинги: он упорно и с завидным постоянством подавал манго. Для трех молодых жильцов этот в остальном вкуснейший фрукт стал проклятьем. Для меня он стал геральдическим символом Египта, наряду с гранатом (Иран), фиником (Ирак) и апельсином (Палестина).
В Каире я пережил культурный шок, сопровождающий неожиданный отход от военной дисциплины. Тот легкий стиль жизни, который ожидал нас на улице Науаль, был связан с характером нашей хозяйки. Зося Бонецкая, выросшая в богатой и знатной семье, была всегда в ладу с миром. Сибирь сделала ее выносливой. Она была красивой, стильной и отличалась неистребимой страстью к розыгрышам. Одной из ее жертв был Стась Ромер, который, ориентируясь на окружающую среду, стал именоваться Станислас де Ромер. В этом не было ничего дурного: Ромеры были знатной польской семьей балтийско-германского происхождения. Жестокая Зося стала называть его Станислас фон Рёмер ( von Römer), наслаждаясь эффектом, который оказывал этот «фон» на каирских «союзников». Другой ее жертвой был Петр (Петя) Курницкий из польского министерства иностранных дел, жилец конкурирующей фирмы Марыхны на первом этаже. Зося подбила нас троих поливать клумбы на ее балконе с особым усердием, чтобы на Петю, сидевшего на террасе внизу с напитком, выпадали частые и обильные осадки. Надо сказать, что дядя Хенио никогда не становился объектом Зосиных шуток.
Мы же со своей стороны не могли устоять и не включиться в эту атмосферу розыгрышей и скоро уже придумывали свои собственные. Самый лучший из них был связан с моими подвигами на любовном фронте. Владыш и Витек убедили гувернантку Терении, что я безумно в нее влюблен, заставили меня запереться в ванной и выстрелить из духового ружья дяди Хенио (его он использовал для борьбы с шумными котами). Затем они объявили объекту моих воздыханий, что я совершил самоубийство. Были слезы, крики, и наконец, смешанные чувства, когда я явился целый и невредимый.
Зося была украшением каирских раутов и пыталась и нас приобщить к светской жизни. Я помню душный обед в Замалеке и церемонное чаепитие в клубе «Джезира». Она быстро поняла, что это нам не по душе, и предоставила нас дяде Хенио, который ненавязчиво развернул нас в направлении древностей. Он велел нам ехать на трамвае спиной к пирамидам и повернуться только в самый последний момент. Мы так и сделали, и эффект был сногсшибательный. Но еще более ярким впечатлением стал владелец верблюда, на котором я совершил короткую верховую прогулку от отеля «Мена Хаус» до древних развалин над ним. Там было три верблюда, а с ними три владельца. Я наивно вручил деньги за всех троих хозяину моего верблюда, а он тут же вскочил на своего подопечного и умчался в пустыню. Двое других оседлали своих животных, и началась погоня. Картина того, как они втроем исчезают вдали, свежа в моей памяти и по сей день.
Но на самом деле мы предпочитали не столь рафинированные занятия. Каждый день мы отправлялись в бассейн, а по вечерам ходили в кинотеатры под открытым небом, где после сеанса вливались в союзнический хор, исполнявший похабную версию национального гимна Египта. Я краснею и сейчас, когда пишу эти строки… Вторую половину дня мы проводили, сидя в разных кафе на улице Сулейман-паши и наблюдая за жизнью вокруг. Нашим любимым было кафе «Гроппи», эпицентр ближневосточной жизни, где иногда, если ему удавалось вырваться с работы, к нам присоединялся дядя Хенио.
Увы, каирская идиллия длилась недолго. В середине августа я получил приказ командующего возвращаться в лагерь. Владыш и Витек в приказе не упоминались. С тяжелым сердцем я сел на ночной поезд, отрапортовал на следующее утро о прибытии, и тут выяснилось, что майор Кульчицкий изъявил желание взять меня с собой в «Кедры Ливана» в Бхарре, над Триполи, где находился летний лагерь школы. Я полагаю, это было что-то вроде особого внимания, которое в то время меня страшно возмутило, хотя поездка в его автомобиле мне очень понравилась. Мы остановились на обед в Бейруте в ресторане «Халаби» у воды, где полно было польских знакомых по Тегерану. Там ко мне подбежала Хеленка Залеская, только что из Тегерана, с сообщением, что моя мать и сестры должны с недели на неделю приехать в Бейрут. Эта новость с лихвой компенсировала мне упущенные каирские развлечения. В горах Ливана я сочинил два благодарственных письма: одно моему любимому дяде Хенио (с новостями о матери), а другое — нашей блистательной каирской хозяйке.
Под кедрами воздух был кристально чистым, а ночи прохладными. Иными словами, здесь была прекрасная возможность отдыхать. Но пятнадцатилетнего подростка только что из Каира эта возможность не привлекала. Вместо того чтобы дышать кислородом и наслаждаться видами, я искал развлечений. А таковых было всего одно: всемирно известная сталактитовая пещера, располагавшаяся неподалеку. Ее холодное великолепие оживлялось манерами хранителя и гида в одном лице. Отдав ему причитавшуюся плату после индивидуальной экскурсии, я счел, что стоит вознаградить его еще и пачкой печенья. Отреагировал он поразительным образом. Он начал рубить один из сталактитов и, прежде чем я сумел его остановить, уже протягивал мне бесценный сталактитовый кончик в истинно левантийской манере, как ответный подарок. Пришлось его принять: выбора не было. Он должен где-то быть у меня и сегодня, и этот сувенир и сейчас вызывает у меня сильное чувство неловкости.
Бодрящая жизнь в горах явно на меня подействовала, потому что у меня снова разыгрался аппетит к работе. Когда пришло время возвращаться в лагерь Барбара, я был совершенно к этому готов. Школа ехала на специальном поезде из Триполи до нашего Эль-Майдала. Около Сидона и Тира мы медленно продвигались среди банановых рощ, и я решил добавить к своей геральдической коллекции банан как символ Ливана. Уже в лагере я был представлен легендарному старшине Антонию Вильчевскому, 43-летнему уроженцу Вильно. Начиналась новая глава моей жизни.
Старшина Вильчевский был низеньким, коренастым человеком с легким косоглазием, которое он умело скрывал. Он пользовался огромным авторитетом. Для невысокого чина польского военного он был хорошо образован. Матура позволяла ему претендовать на офицерский чин, но он никогда к этому не стремился. Он предпочел возможности, которые открываются на верху пирамиды сержантского состава. И там он блистал. Начитанный, одаренный даром слова, как устного, так и письменного, он лучше своих коллег умел пресекать попытки подначивания — стандартного времяпрепровождения самонадеянных юнцов. Его речь была литературной и весьма изобретательной, хотя и крайне специфической. Мы не удивились, узнав, что до войны он служил в лучшем из трех кадетских корпусов, Первом, во Львове.
Я хорошо помню первый парад и сцену, предшествовавшую появлению командующего. В течение пятнадцати минут пятая рота была полностью предоставлена Вильчевскому. Девяносто шесть молодых людей, которых непросто запугать или поразить. Он оглядел нас с ног до головы, а потом, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал: «Кадеты, жопу втянуть!» ( Kadeci — dupy w troki!) Он говорил тихо, и эффект был сногсшибательный. Пятая выпрямила спины, втянула животы и расправила плечи. Продолжение следовало. «Господа, — начал он, и мы почувствовали, что эта форма обращения предназначалась для самых серьезных заявлений. — Господа, отныне ваши сапоги должны сверкать, как песьи яйца ПО ВЕСНЕ» ( Panowie, buty mają się świecić jak psu jaja na WIOSNĘ). Когда парад закончился, отношения закрепились повторным выступлением Вильчевского, обращенным к нашей расходившейся в беспорядке «политической маргиналии»: «[Эти кадеты] тащатся, как пердеж за штанами!» ( Ciągną się jak smród po gaciach!). Сэтого дня пятая была его. Янушек Яжвиньский, наш остроумец, назвал ощущение от этого первого парада эффектом «цикория в штанах».