Страница 37 из 54
Установка на результат была сильна. Я уже открыл для себя радость учения и успеха и принял участие в соревновании. Скоро у меня появились новые друзья, троих из них я помню особенно хорошо. Игнац Абрамович был крепкий польский еврей на два года старше меня, из таких, с кем я бы и в окопе сидеть не возражал. Его родители были добрые гостеприимные люди, и я помню роскошные чаепития в их квартире. Красивый Женек Клар тоже был еврей. Он был даже старше Игнаца и служил нам чем-то вроде примера для подражания, потому что имел светский вид и костюм-тройку. Моя мать часто мечтательно называла его мать «блистательная пани Клар». Она была платиновой блондинкой, гораздо богаче, чем любой из нас, и habituée [35]высшего света. Наши дорожки пересеклись позже, в Польской военной школе, потому что семья Женека была абсолютно полонизированной, и он добровольцем пошел в армию. В отличие от Игнаца, который поехал в Палестину бороться за дело Израиля.
Мой третий друг Рысь Страшак мог похвастаться уличными талантами, которые меня особенно впечатляли. Спортивный от природы, с низким голосом, он хорошо ориентировался в иранской жизни, так как отец его приехал на Ближний Восток задолго до войны. Рысь неплохо говорил на фарси, и подростковые уличные банды, представлявшие опасность для нас, детей-иностранцев, его не трогали. Он научил меня полезным фразам, например словам: «Ман тора дуст дарам»(«Я тебя люблю»), иранскому национальному гимну «Шохан шохе мо зенде бод» («Да здравствует царь царей!») и веселой песенке, которая начиналась такими словами: «Остот-ли баннох / Бегу йо аллох» («Бригадир Баннох, уходи, пожалуйста!»). Потом Рысь тоже поступил в Польскую военную школу.
Первой красавицей школы была Марыля Кршиваньская, старшая дочь знаменитого врача, которому предстояло стать командиром передового полевого госпиталя № 6 в битве под Монте-Кассино. Многие солдаты Второго Польского корпуса обязаны своей жизнью ему и его подчиненным. Марыля была жизнерадостной блондинкой. Очередь из юнцов, предлагавших проводить ее или поднести ей книги, была огромной. Я пристроился к ней в самом хвосте.
Дружба с Романом (Ромеком) Пузыной, моим сверстником и дальним родственником, была для меня особой. К сожалению, Пузыны скоро уехали в Исфахан, но мы с Ромеком снова встретились в военной школе в конце 1944-го или в начале 1945 года. Наша дружба сохранилась и по сей день.
* * *
В Тегеране 1942 года молодых поляков в военной форме было мало: армия была передислоцирована в Ирак. Но отважный капитан Анджей Чайковский из Первого уланского полка, друг нашей семьи, сумел добиться увольнительной и посетил нас. Их с Тереской часто видели вместе. После войны Чайковский вернулся в Польшу, стал членом антисоветского подполья, был арестован и расстрелян.
Другой воздыхатель Терески был совсем из иного теста. Его звали Эфтехарий, и он был известный иранский скрипач. Его игра трогала Тереску, но недостаточно. Не трогал ее и романтический Джафар (прямо из «Песни пустыни» [36]), являвшийся верхом и приносящий дары в виде шоколада. Шоколад принимался с благодарностью, но Тереска был разборчива и держалась на расстоянии. Анушка тем временем наслаждалась разнообразием. Я пытался вести учет ее ухажерам, но оставил это занятие: цифры были огромны.
Конечно, все это происходило под бдительным оком матери. Чтобы несколько охладить этот пыл, она рекомендовала моей сестре-вертихвостке завести дружбу по переписке с незнакомым офицером, тоже уланом, по имени Стах Ликиндорф. Анушку скоро утомили отношения на бумаге. Добрая Тереска сменила ее и продолжила переписку. Подозреваю, что сначала она пыталась сделать вид, что она Анушка. Так или иначе, их отношения бурно развивались, и весной 1945 года Стах стал мужем Терески.
Тем временем местная политика тоже вызывала бурные эмоции. В конце осени в Тегеране произошел переворот, за которым мы наблюдали с некоторой тревогой (из-за свиста пуль) и огромным интересом. Как только танки мятежников выехали в пригороды, торговцы коврами расстелили на улице свой товар. По-видимому, утрамбованные гусеницами танка, ковры приобретали искомый законченный вид, а затем эти нерушимые произведения искусства шли на продажу в модном конце Лалезара. Танки, впрочем, были из самых легких.
Мы попали в списки гостей на рождественский сочельник ( Wigilia) в польской делегатуре — министерстве социального благосостояния. Это была кулинарная феерия, столы ломились от яств довоенного размаха и красоты. Мать сочла, что в данной ситуации это было уж слишком, но я не мог устоять. Я ел и ел, и на обратном пути пешком, посреди ночи, я неожиданно испытал странное ощущение: как будто стенки моего желудка сейчас лопнут. Это был урок на всю жизнь…
Писатель Мельхиор Ванькович называет свою жизнь во время войны «побегами травы, пробивающимися по краю бездны». Хотя он пишет о жизни в междуречье Днепра и Одера, это описание можно приложить и к нашей жизни в Тегеране, да и ко всей нашей одиссее. За островком нормальной жизни, который матери удавалось слепить из осколков, маячила суровая реальность.
К концу 1942 года до нас дошли слухи, что отца видели где-то в советской тюрьме или лагере. Воспользовавшись кратким пребыванием в Тегеране Тадеуша Ромера, посла Польши в Советском Союзе, направлявшегося из Куйбышева в Лондон, мать передала ему эту информацию и мольбу о помощи. Ромер ответил 29 декабря 1942 года: «Находясь проездом в Тегеране, я получил оба Ваши письма и через своего коллегу, который через несколько дней возвращается в Куйбышев, я отправляю их туда. Я распорядился, чтобы оба письма по отдельности были доставлены Вашему мужу, и телеграфирую приказ нашему представителю в соответствующем районе оказать ему срочную помощь от моего имени. Я очень счастлив слышать [от Вас], что он нашелся, потому что я недавно получил телеграмму от президента Республики с указанием разыскать его и выслал соответствующие инструкции. Теперь я смогу лично сообщить президенту о судьбе Вашего мужа». Должно быть, эти слова поддерживали надежды матери. Прошло еще шесть лет, прежде чем она узнала правду.
В начале 1943 года наша лалезарская интермедия закончилась. Богер и Али предъявили матери окончательный ордер на снос. Нам пришлось срочно искать новое жилье. Спасение пришло от отца Шахин и Махин. Он — робко — предложил нам каморку над входом в его кинотеатр. Мать согласилась, поскольку альтернативы не было. Это была одна комнатка с примыкавшей к ней чем-то вроде кладовой. До уборной (по-персидски, т. е. с дыркой в полу) надо было долго идти по петляющему коридору с голыми кирпичными стенами.
Мы прибыли с нашими постельными принадлежностями, драгоценным примусом и костюмами и столкнулись с совершенно примитивной жизнью. «Большая» комната была маленькой и пустой, а кирпичный пол — уже без всякого персидского ковра — был постоянным источником пыли. Кладовая, где мы разместили свои драгоценные пожитки, не имела замка, и нас тут же обокрали: примус и костюм матери были украдены.
К счастью, именно в этот момент матери и Тереске предложили скромную работу в делегатуре. Анушка уже работала там телефонисткой. С работой пришли продуктовые пайки и ежедневные хорошие обеды в ведомственной столовой. Жизнь снова налаживалась.
Кинотеатр находился на площади Сепах в центре старого Тегерана, недалеко от знаменитого крытого базара. Сепах был очень оживленным местом с очень бойкой торговлей. Уличные прилавки были уставлены халвой, финиками и гранатами. Были и прилавки с горячими закусками: я помню яйца самых разных животных всех размеров, зажаренные на открытом огне. Но главным преимуществом жизни на площади Сепах была возможность ходить в кинотеатр под нами. Хозяин был не то влюблен в советские фильмы, не то связан контрактными отношениями. Это отталкивало мать и сестер, но не меня. Я погрузился в советский кинематограф, зная, что у меня иммунитет к чарующим голосам Ленина и Сталина. Так, в самом сердце Тегерана я познакомился с эпопеями Эйзенштейна и советской версией Великой Октябрьской [социалистической революции]. Особенно хорошо я помню фильм «Мы из Кронштадта», в котором красные матросы спасают Ленина — те же красные матросы, которые восстали против его тирании четыре года спустя, — и радостные новостные ролики о том, как генерал Паулюс сдается под Сталинградом. Если вспомнить мою реакцию на разгром советских войск Гитлером — «Так гадам и надо!» — теперь я испытывал те же чувства, но наоборот. Одновременная ненависть и к нацистам, и к Советскому Союзу была уникальной чертой польских беженцев. Запад отставал от нас почти на целое поколение.