Страница 29 из 103
В действительности Воронков выразился гораздо проще:
— Ты откуда, бомжиная душа? Только, едрена мать, мне тебя не хватало. А ведь режимный объект, между прочим, — усмехнулся от жалкости вида незнакомца и продолжил:
— Бомж он везде пролезет. Понятно. Но здесь-то воняет! Чего тут ловить?
При этом Сашка чувствовал себя престранно.
Поначалу он думал, что замигавший испуганно глаз на животе этого странного растрепанного, с детским выражением лица человечка пригрезился ему. Но потом понял, значительно позже, что хламида, в которую тот был облачен, меняет цвет и рисует картинки, очевидно отражая настроение хозяина.
Но это позже.
А в тот момент, когда одежда внезапно стала серой, Сашка подумал, что это БОМЖ, внезапно забредший на огонек, и потому-то так к нему и обратился.
Ну и еще от незнакомца исходили мощные флюиды страха и непонимания.
Это тоже смягчило дух Воронкова и охладило боевой запал.
В следующий миг, когда одежда Художника сменила цвет с серого на нежно-лиловый и по ней заскользили цветовые волны, Сашка чертыхнулся, вновь вскинув оружие.
— Ах ты, гад! — скрежетнув зубами, прорычал он, — чуть не подловил! — но, видя, что Художник заслонился рукой с тонкими пальчиками, добавил с сомнением:
— Шлангом прикидываешься?!
Рукав хламиды откатился и обнажил повыше локтя хрупкую белую ручонку.
— Ты! Враг! — как перевел его слова-посыл Художник для себя, — еси тварь ползучая и вероломная! Хотел ли ты вступить в схватку со мной или напасть со спины, усыпив невинным видом? Я принесу тебе смерть, прежде чем посмеешь ты исполнить злые намерения свои. Ибо нет от меня спасения!
— Пощады! — пискнул в ответ Художник.
Воронков вздрогнул от того, что короткое мелодичное слово отозвалось в его мозгу фразой:
— Мой сломлен дух! Не воин я. В беде. В несчастии пребываю! Взываю к великодушию и состраданию великого воителя.
И паника, паника, паника, которую Сашка отчетливо уловил, сопровождала эти слова-образы.
И снова заморгал отчетливо объемный глаз на колыхающейся хламиде.
— Час от часу не легче… — пробормотал Сашка, — ты кто такое? Откуда свалился?
Художник понял как:
— Со времени течением неумолимым приходят тяготы сильнее прочих бед. И враг изобретательней стократ убитого в бою еще недавно. Кто ты, незваный гость? Зачем тревожишь ратный подвиг мой? Поведай, жалкий, мне о том, откуда ты проник. И я решу судьбу твою.
Оружия Сашка из рук не выпускал, но чувствовал, что опасности это существо, откуда бы оно ни явилось, не представляет:
— Судьба моя в твоих руках, — воспринял Воронков странную телепатию Художника, — я ищущий. Я заблудился в поисках. Нуждаюсь в помощи и милосердии.
Заметно было, что незнакомец в мимикрирующей одежде старается в своих мысленных посылах быть как можно проще и понятнее.
Но сам факт общения оставался непонятен Воронкову.
Путь незнакомец телепат. Бывает, хотя наукой и не доказано.
— Произошла ошибка! Чудовищная ошибка! — продолжал нудеть телепат.
Воронков смерил взглядом «ищущего», убирая оружие.
Кажется, ему нужна была помощь… Какого рода помощь? При всей беззащитности выглядел бедолага все же донельзя подозрительно.
— Чем могу?.. — поинтересовался Воронков, не найдя для окончания фразы достойного продолжения: «помочь» — прозвучало бы слишком прямолинейно, а «быть полезен» — как-то избыточно, тем более что помогать или нет, он еще не решил.
В результате получилось старорежимно и с привкусом высокомерия, что соответствовало настроению.
— Поведай мне, ничтожество, о какой помощи осмеливаешься ты просить у меня, вторгнувшись незвано в мои владения? — перевел для себя Художник.
Ответ вопросом обнадежил его.
Показалось, что если он будет просить еще более униженно, то, возможно, его пощадят и даже действительно помогут.
С одной стороны умолять было как-то неловко. Он все же был представителем высокоразвитой цивилизации, исполненной гуманизма и культуры. И гордость не позволяла унижаться, теперь, когда он чуточку пришел в себя от потрясения, обнаружив, что сразу без разговоров его убивать не собираются. Однако Художник отчетливо понимал, что здесь нужно существовать по тем правилам, к которым здесь привыкли. Знать бы по каким!
С другой стороны, он не очень знал, о какой помощи просить.
Тем временем демон огня и разрушения снова заговорил.
— Прежде чем просить у меня то, чего ты ничем не заслужил, тебе сначала следует ответить на мои вопросы, — отрывисто, все так же снабжая речь таранным эмоциональным зарядом, говорил монстр. — И ты без утайки расскажешь все о себе, о том, в чем цель твоя, зачем ты потревожил порядок моей жизни, зачем строишь злые козни и напускаешь мороки. Только если будешь честен, если поведаешь мне все без утайки, я позволю тебе быть здесь и обращаться ко мне.
Художник вынужден был признать, что демон суров, но справедлив. И утвердился в мысли, что если позволит себе лгать, то хозяин жуткого места поймет это тут же. И не простит лжи.
— Я сам не могу, не в силах, понять как очутился здесь, — ответил незнакомец на простой вопрос Воронкова, но трястись перестал, — могу лишь строить домыслы о природе несчастья, постигшего меня. Но я не повинен ни в чем. Ни в каких бедах и напастях, постигших этот мир, я не замешан. Я творец. И творение мое дурную шутку сыграло со мною.
— Ну ладно, что ли, — кивнул Воронков, выслушав мяуканье, сопровожденное информационно-эмоциональным блоком, — ступай вон к дежурке-то.
При этом чувствовал себя не иначе, как конвоир декабриста на дороге в Сибирь. Причем ощущение было, будто не свое собственное, а исходящее от бедолаги, безошибочно выбравшего направление.
Сделав всего пару шагов, тот заговорил. Воронков не все понимал, потому что на этот раз мысли парня путались. Но смысл был примерно такой, что бедолага не может здесь оставаться, но и уйти не может. Потому что не может уйти из этого места, так как уйти он может только из этого места.
Сашка подумал, что в кино обычно говорят в таких случаях нечто в духе «что ни день — хеллуин» или «в психушке день открытых дверей». Ему же никакой крылатой фразы на ум не пришло. Он неожиданно для самого себя посочувствовал бедняге.
Дело складывалось так, что тот был собратом по несчастью. Возможно, только менее стойким, чем сам Воронков. Какая-то шизня, возможно та же самая, накрыла этого странного типа, так же как и Воронкова. Вот только нервов не хватило ему, и крыша сковырнулась.
Возможно, что этот несчастный и раньше был немного того, типа ребят, которые ловят зеленых человечков и летающую посуду высматривают. А вот, воочию столкнувшись с непонятным, он не сдюжил.
А тот, вторя рассуждениям Воронкова, трещал про что-то типа того, что действительно столкнулся с явлением, о котором только слышал прежде, но не верил, что только подозревал о его возможности, но всерьез не мог его рассматривать. Однако вот теперь-то, кажется, вляпался именно в то, чему нет объяснения, но что он может попытаться исправить.
Сумбур, короче.
— Свои, Джой! — предупредил Сашка через дверь, когда пес брехнул несколько раз из дежурки.
Джой очень волновался, но к гостю отнесся хорошо. Не рычал, шерсть на холке не дыбил и уши не прижимал. Просто обнюхал и отошел в сторону.
Пришелец же повел себя так, словно впервые в жизни увидел собаку, перед тем никого страшнее хомячка не встречая. Весь мелко затрясся и держал руки на уровне груди, растопырив дрожащие пальцы.
Только когда убедился, что псу до него дела нет, успокоился немного.
— Проходи, не стой в дверях, — ворчливо сказал Воронков, Художника занимали странные мысли. Он чувствовал, что это жестокий урок. Он был наказан самой жизнью. Наказан за гордыню и снобизм.
Он понял вдруг, четко и доподлинно, что столкнулся не с чудовищем. Нет. Это был не демон разрушения.
Герой!
Он полагал, что вводить в мир, создаваемый им, героя, который в одиночку противостоит кошмару, который его окружает, низко с художественной точки зрения. Это было бы уступкой жанру, который он презирал, жанру, прославляющему вечного любимца публики, героя — заведомого победителя. И пусть даже герой погибнет в конце, это уже будет дешевка, в угоду упрощенным вкусам толпы.