Джозеф Антон

— Я просто решил побороться, — сказал он смущенному премьеру.

— Да, — пристыженно подтвердил Расмуссен, — и у вас это очень хорошо получилось.

Но он хотел думать о другом. Вступая в год, когда ему должно было исполниться пятьдесят и предстояло во второй раз стать отцом, он чувствовал, что ему надоело воевать за места в самолетах и огорчаться из-за газетных инсинуаций, что ему до смерти надоели ночующие у него дома полицейские, лоббисты-политиканы, секретные мистеры Утро и мистеры День, говорящие об убийстве. В голове у него зародилась новая книга, в утробе Элизабет шевельнулась новая жизнь. Ради книги он читал Рильке, слушал Глюка, смотрел мутноватое видео великого бразильского фильма «Черный Орфей» и был счастлив, обнаружив в индуистской мифологии сюжет, обратный мифу об Орфее: бог любви Кама, убитый Шивой в припадке ярости, оживает благодаря мольбам его жены Рати. Эвридика спасает Орфея. Перед его мысленным взором медленно вращался треугольник, вершинами которого были искусство, любовь и смерть. Может ли искусство, питаемое любовью, пересилить смерть? Или любовь, вопреки искусству, неизбежно будет пожрана смертью? Или, может быть, искусство, созерцая любовь и смерть, способно возвыситься и над тем, и над другим? На уме у него были певцы и те, кто пишет для них слова: ведь в мифе об Орфее соединены музыка и поэзия. Но от повседневности нельзя было отгородиться. Его постоянно тревожил вопрос: какую жизнь он может предложить мальчику, идущему к ним из пустоты небытия, вступающему в мир, где его встретит… что? Хелен Хэммингтон и ее войско, следящее за каждым его движением? Немыслимо. Но он должен был об этом размышлять. Воображение хотело воспарить, но к щиколоткам были прикованы свинцовые гири. Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности[217], сказал Гамлет, но ему не приходилось жить с людьми из Особого отдела. Будь ты, о принц датский, заключен в одну скорлупу ореха с четырьмя спящими полицейскими, тебе наверняка снились бы плохие сны.

В августе 1997 года независимой Индии должно было исполниться пятьдесят лет, и его попросили составить к этой дате антологию индийской литературы. Он попросил Элизабет ему помочь. Они могли делать это вместе, могли думать об этом вместе, отвлекаясь от мыслей о своих жизненных трудностях.

Он говорил с полицейскими о том, чтобы изменить порядок. Им с Элизабет нужна была комната для ребенка и, возможно, предстояло найти няню, готовую жить у них постоянно. Они больше не могли предоставлять спальное помещение четверым полицейским — да и много ли от них пользы, если они все спят? Это был редкий случай, когда Ярд оказался восприимчив к его соображениям. Решили, что спать у него полицейские перестанут. Будет дневная команда, и будет ночная бодрствующая смена из двух человек в «полицейской комнате», глядящих на экраны своих видеоустройств. Теперь, сказали ему, он сможет наконец получить «постоянную группу», работающую с ним одним, а не составленную из участников других групп, откомандированных к нему временно, и это упростит ему жизнь. Новая система заработала с начала января 1997 года, и он заметил, что все охранники сделались мрачны и ворчливы. Ну конечно, понял он в момент просветления, они же лишились сверхурочных.

Одним из больших преимуществ, которые получали участники «тайных охранных операций» вроде операции «Малахит», жившие с «клиентом» круглые сутки, были огромные сверхурочные. Члены обычных групп, работавших открыто, отправлялись вечером по домам, и ночью жилище «клиента» охраняли полицейские в форме. Теперь парни внезапно лишились платы за ночную переработку. Неудивительно, что они были, честно сказать, Джо, маленько злы, и неудивительно, что большие шишки из Ярда так быстро согласились на его предложение. Он сэкономил им кучу денег.

Но в первый же уик-энд он обнаружил, что «дополнительные удобства, которые дает постоянная группа», — фикция. Иэн Макьюэн пригласил его к себе в Оксфорд, но Дик Старк, заместитель Хэммингтон, постоянно раздражавший его своим самодовольством, сухо проинформировал его, что свободных шоферов нет, так что ему весь уик-энд придется оставаться дома. Имел место «дефицит персонала» — хотя, «разумеется», если Элизабет понадобится в больницу, они найдут возможность ее отвезти. Отныне «всегда по выходным будет труднее». Если он захочет «передвигаться» в субботу или воскресенье, он должен будет сообщить не позднее вторника. Поездка в Оксфорд, сказали ему, — это «большой расход рабочего времени ради мало чего».

Он пытался спорить. У него дома в течение дня теперь дежурили трое полицейских, поэтому, если ему захочется совершить частную поездку — например, поужинать у друга, — им надо будет дополнительно выделить только одного шофера. Неужели это так трудно? Но Скотленд-Ярд, как обычно, особого желания пойти навстречу не проявлял. Ничего, впереди всеобщие выборы, думалось ему, и если победят лейбористы, на высоких постах будут люди, более дружественно к нему настроенные. Он должен получить от них гарантии, что ему помогут вести сносную жизнь. Он не согласится на тюремное заключение с прогулками по усмотрению полицейских.

Между тем у Элизабет секретность стала навязчивой идеей. Она не хотела, чтобы кто-либо за пределами их ближнего круга знакомых узнал о ее беременности до того, как она родит. А он уже не понимал, как хранить такие секреты. Он хотел получить возможность жить со своей семьей честно и открыто. Он даже заговорил с ней о браке, но, когда он упомянула о добрачном соглашении[218], разговор перешел в ссору. Он заговорил было о том, что им куда легче жилось бы в Америке, — и ссора разгорелась еще пуще. Они оба сходят с ума, подумал он. Душевнобольные под замком. Два любящих друг друга человека терпят крушение из-за тягот, которые взвалили на них полиция, правительство и Иран.

В «Ежедневном оскорблении» на женской страничке явилась публикация о немецком психологе, утверждавшем, что безобразные мужчины часто пользуются успехом у хорошеньких женщин, потому что они более внимательны. «Эта информация, возможно, была бы небесполезна в убежище Салмана Рушди», — предположила газета.

Он поговорил с Фрэнсис Д’Соуса о том, чтобы сколотить для защиты его дела группу симпатизирующих ему депутатов парламента, включая, возможно, даже двух-трех дружественных лордов — таких, как Ричард Роджерс. (Депутата, которого он мог бы публично назвать своим, у него не было, поскольку его домашний адрес нельзя было раскрывать.) Она сочла эту идею здравой. Неделю спустя Марк Фишер, представитель Лейбористской партии по вопросам искусства, пригласил его в палату общин посидеть за рюмкой с Дереком Фатчеттом — заместителем Робина Кука, представителя лейбористов по иностранным делам и вероятного министра иностранных дел в будущем лейбористском правительстве. Фатчетт слушал его с растущим гневом. «Обещаю вам: когда мы придем к власти, решить этот вопрос будет одной из наших первостепенных задач», — сказал он. Марк пообещал уделять внимание всем сторонам этого дела. Почему, корил он себя, уходя, я раньше не додумался до этой маленькой программы «Прими в семью депутата»?

На ежегодную вечеринку подразделения «А» он отправился недовольный высшими чинами и уехал так рано, как только можно было уехать, не нарушая приличий. После этого ему позволили поужинать в ресторане с Кэролайн и Сьюзен Сонтаг. Он сказал Сьюзен, что у них с Элизабет будет ребенок, и она спросила, не собираются ли они пожениться. Э-мм, промычал он, у нас и так все прекрасно, множество людей в наши дни без этого обходятся. «Женись на ней, подлюга! — заорала Сьюзен. — Она — лучшее, что у тебя было и есть в жизни!» Кэролайн была с ней согласна: «Конечно! Чего ты ждешь?» Элизабет, похоже, очень интересовало, как он ответит на этот вопрос. Вернувшись домой, он постоял на кухне, прислонясь к плите «Ага», и с кривой усмешкой произнес: «Ну, раз так, нам и правда, пожалуй, лучше пожениться». Наутро Элизабет, едва он проснулся, спросила его: «Помнишь, что ты сказал вчера вечером?» Он обнаружил, что рад, как это ни поразительно. После катастрофы с Мэриан Уиггинс он думал, что больше не отважится вступить в брак. Но вот, как поется в песне, он снова идет вперед, рискуя отдаться любви[219].