Джозеф Антон

Он мог бы провести в обществе этих мистических книг целый день, но у него был всего час. Когда они уходили, Мария подарила Элизабет драгоценную вещь — каменную «розу пустыни», которая была одним из первых подарков Борхеса ей, сказала она, и желаю вам такого же счастья, какое было у нас.

— Помните, — спросил он Марию, — предисловие Борхеса к альбому «Аргентина» фотографа Густаво Торлихена?

— Да, — ответила она. — Где он пишет, что невозможно сфотографировать пампасы.

— Нескончаемые пампасы, — сказал он, — борхесовские пампасы, которые тянутся не в пространстве, а во времени. Вот где мы с ней живем.

Охрана в Буэнос-Айресе была, но удобоваримая, стирающаяся в памяти. Новость о чилийском полицейском безумии опередила его, и аргентинские полицейские хотели произвести лучшее впечатление, поэтому позволили ему дышать. Он сумел сделать то, что планировал для популяризации «Прощального вздоха Мавра», и даже кое-что увидел как турист: побывал у семейного склепа на кладбище Реколета, где покоится Эва Перон и где маленькая табличка запрещает в духе Ллойда-Уэббера прохожему лить о ней слезы[210]. No me llores. Хорошо, не буду, молча согласился он. Как вы скажете, леди.

Ему предложили встретиться с министром иностранных дел Аргентины Гвидо ди Телла, и по дороге на эту встречу сопровождавший его сотрудник британского посольства упомянул о том, что съемочной группе фильма Алана Паркера «Эвита» с Мадонной в главной роли запретили вести съемку в Каса-Росада[211]. «Если бы вы смогли что-нибудь ввернуть на этот счет, — заметил дипломат, — было бы полезно. Может быть, вам удастся замолвить слово мимоходом?» Ему удалось. После того как сеньор ди Телла спросил его про фетву и произнес ставшие к тому времени обычными (и во многом пустые) слова в его поддержку, он задал министру вопрос о киносъемочных трудностях. Ди Телла сделал жест, означавший: ну что я могу?

— Вы знаете, Каса-Росада — правительственное здание, трудно себе представить, что там будут снимать художественный фильм.

— Бюджет этого фильма, — сказал он в ответ, — большой, и они твердо намерены его снять, так что, если вы не пустите их в Каса-Росада, они найдут другое здание, которое заменит им Каса, например — ну, я не знаю — в Уругвае.

Ди Телла напрягся.

— В Уругвае?! — воскликнул он.

— Да. Может быть. Не исключен Уругвай.

— Понятно, — сказал ди Телла. — Извините, я сейчас отлучусь на минуту. Мне надо сделать телефонный звонок.

Вскоре после этого разговора «Эвиту» позволили снимать в Каса-Росада. Когда фильм вышел на экраны, он прочел, что Мадонна сама просила на это разрешения у президента Аргентины, так что, может быть, настоящей причиной смягчения его позиции была ее просьба. А может быть — кто знает, — Уругвай тоже сыграл свою роль.

Моментальный снимок Мексики. Да, там повсюду были полицейские, и — да, ему удалось выступить на презентации своей книги, и поговорить о свободе слова, и увидеть памятники, оставшиеся от кровавых ацтеков, и осмотреть дом Фриды Кало и Диего Риверы в Койокане, и побывать в комнате, где убийца Меркадер размозжил ледорубом голову Троцкому, и — да, ему удалось принять участие в книжной ярмарке в Гвадалахаре вместе с Карлосом Фуэнтесом, а потом его перебросили на вертолете через холмы, поросшие голубой агавой, в город Текилу, чтобы на одной из старых асьенд, где изготавливают текилу, пообедать в обществе других писателей, выступавших на ярмарке, и там даже играл ансамбль мариачи, и все вили слишком много текилы «Трес генерасьонес», а потом были головные боли и прочие обычные последствия. И — да, поездка в Текилу подарила ему антураж для сцены в начале романа «Земля под ее ногами», когда происходит землетрясение, трескаются цистерны и текила течет по улицам городка точно вода. А после Текилы они с Элизабет вместе с Карлосом и Сильвией Фуэнтесами гостили в поразительном доме под названием «Паскуалитос», представлявшем собой настоящий архипелаг из крытых пальмовыми листьями хижин на берегу Тихого океана и фигурировавшем в модных книгах о современной архитектуре, и — да, он понял, что любит Мексику. Но все это было второстепенно.

А важно было то, что однажды вечером в Мехико Карлос Фуэнтес сказал: «Страшно глупо, что вы никогда не виделись с Габриэлем Гарсиа Маркесом. Очень жаль, что он сейчас на Кубе: из всех писателей мира именно вам и Габо просто необходимо встретиться». Он встал, вышел из комнаты и через несколько минут вернулся со словами: «Возьмите трубку, с вами кое-кто хочет поговорить».

Гарсиа Маркес сказал, что не говорит по-английски, но на самом деле он понимал английскую речь неплохо. Что до него самого, то с разговорным испанским он был не в ладах совершенно, но, в свой черед, мог кое-как разобрать, что ему говорят, если только собеседник не злоупотреблял сленгом и не слишком частил. Единственным общим для них языком был французский, и они попытались вести беседу на нем, правда, Гарсиа Маркес — которого он даже в мыслях не мог назвать „Габо“ — то и дело сбивался на испанский; да и с его губ слетало больше английских фраз, чем ему хотелось. Но, как ни странно, на моментальном снимке их продолжительного разговора, который сделала его память, никаких языковых трудностей нет. Они просто говорили между собой — тепло, эмоционально, бегло, высказывались о книгах друг друга и о породивших их мирах. Он говорил о тех многочисленных сторонах латиноамериканской жизни, что перекликались с южноазиатским опытом: оба эти мира имеют долгое колониальное прошлое, в них обоих жива, могущественна и зачастую тяжко давит на человека религия, в них обоих борются за власть военные и гражданские лидеры, в них обоих налицо немыслимые крайности богатства и бедности, а посередине с избытком хватает коррупции. Неудивительно, заметил он, что у латиноамериканской литературы такая большая читательская аудитория на Востоке. А Габо сказал («Габо!» Это казалось немыслимой наглостью, все равно что назвать бога по семейному ласковому прозвищу), что на манеру письма южноамериканских авторов очень сильно повлияли волшебные сказки Востока. Так что у них, как оказалось, было немало общего. А потом Гарсиа Маркес произнес то, что стало для него самой большой когда-либо слышанной похвалой. Из всех иноязычных писателей, сказал он, двое, за кем я всегда стараюсь следить, это Дж. М. Кутзее и вы. Ради одной этой фразы стоило совершить всю поездку.

И лишь положив трубку он осознал, что Гарсиа Маркес не задал ни единого вопроса ни про фетву, ни про его теперешнюю жизнь. Он говорил с ним как писатель с писателем — про книги. Это тоже само по себе было огромным комплиментом.

Моментальный снимок коллапса времени незадолго до того дня, когда. Они летели сначала по маршруту Мехико — Буэнос-Айрес — Огненная Земля, затем вдоль чилийского берега в сторону Новой Зеландии. Когда пересекли линию перемены дат, его мозг отказал. Скажи ему кто-нибудь, что сейчас прошлый вторник, время — четыре тридцать, он бы поверил. Эта линия до того сбивала с толку, что время крошилось у тебя в руках, как несвежий хлеб, ты мог сказать о нем что угодно и услышать в ответ: конечно, а что, почему нет. Линия говорила: время — фикция, к реальности оно отношения не имеет; линия наводила на мысль, что случиться может абсолютно все, вереница дней может, если захочет, дать задний ход, твоя жизнь может бешено размотаться, точно кинопленка, выплеснутая на пол из сломанного проектора. Время может стать прерывным, стать чередой не связанных между собой моментов, может сделаться хаотичным, бессмысленным, а может просто-напросто вскинуть руки в отчаянии и кончиться. Из-за этого внезапного хронологического смятения перед глазами у него все поплыло, и он едва не потерял сознание. Когда пришел в себя, они были уже в Новой Зеландии, снова в англоязычной стране, что успокаивало. Но самое сильное смятение ему еще предстояло пережить. Шум крыльев истребляющего ангела не долетал до его ушей, но крылья были там, над его головой, опускались все ниже, ниже.

Моментальный снимок дней перед тем днем, когда. В Новой Зеландии и Австралии охрана была более разумной, не столь навязчивой, легче переносимой. Но их ждало кое-что, о чем они не догадывались. Когда ехали через остров Северный мимо извергавшегося уже не первый месяц вулкана Руапеху, над которым стоял, сердито прочерчивая небо, косой столб дыма, они не думали о предзнаменованиях. В Австралии провели уик-энд в Голубых горах близ Сиднея, во владении, весьма уместно названном «Блаженная дрема», будучи гостями Джули Кларк и Ричарда Невилла — великого пост-хиппи, бывшего редактора журнала «Оз», одного из ответчиков по знаменитому делу о непристойности в «школьном номере» журнала и автора основополагающих мемуаров «Хиппи-хиппи-шейк», своего рода летописи контркультуры шестидесятых; и в этой зоне небесного кайфа (они спали в хижине на дереве) трудно было думать о чем-либо, кроме мира и любви. Они и представить себе не могли, что совсем скоро окажутся на волосок от смерти, что через два дня наступит самый гибельный момент за все эти полные угроз годы.