Страница 101 из 104
Сами аборигены и все их имущество рассматривались в качестве объекта извлечения прибыли. Пока туземцы приносили пришельцам из Европы практическую пользу, служа своего рода трубой для выкачки золота, мехов и прочих ценностей, им могли позволить жить — желательно на правах рабов. Но если они не довольствовались этим и проявляли неповиновение, их чаще всего старались предать смерти. Некоторые из авантюристов, прибывших из Нового Света, по-видимому, получали удовольствие, стреляя из своих кулеврин [177], заряженных крупной картечью, в толпы безоружных аборигенов — совсем как норвежские берсеркеры, некогда развлекавшиеся, насаживая младенцев на свои боевые копья.
Флибустьеры, орудовавшие на южном и западном побережье Ньюфаундленда, поначалу были очень немногочисленны, и поэтому им приходилось вести себя более сдержанно. Поначалу они даже платили фермерам за мясо и зерно и охотно покупали у них меха и моржовую кость. Но такого рода деловые отношения продолжались недолго. Как только численность флибустьеров возросла, многие из них оставили всякие претензии на роль коммерсантов и занялись откровенным разбоем.
Туземцы юго-западного побережья Ньюфаундленда, предки которых — туниты, беотуки и альбаны — вполне могли видеть норвежских викингов Карлсефни, не могли противостоять этим новоявленным мародерам, прибывшим к ним с новейшим оружием: арбалетами и пушками. Усадьбы и поселения, находившиеся на расстоянии дня пути от побережья, подвергались внезапным нападениям корсаров, которые несли смерть всем, кто пытался воспротивиться грабежам, объектом которых были имущество, скот или сами жители. Добытчики «валюты» не смели теперь поднять парус и выйти в море из страха перед корсарами, готовыми напасть на них. Острова и берега, которые с давних пор использовались для добычи моржовой кости и шкур, оказались теперь в руках незваных разбойников, которые готовы были с одинаковой легкостью пролить кровь соперников и моржей.
Первыми их жертвами стали беотуки. С давних пор они привыкли зимовать в глубинных районах острова, где во множестве водились олени карибу, добыть которых было не слишком трудно. А когда наступала весна, беотуки возвращались на побережье, чтобы заняться рыболовством, охотой на морских птиц и морского зверя. Пока они оставались во внутренних районах, они были вне опасности, ибо трагический опыт контактов с европейцами на побережье вынудил их покинуть прибрежные земли и лишиться всех тех ресурсов, которые так поддерживали их прежде.
Альба на Западе сделалась почти обязательной мишенью для мореходов, пересекших Атлантику и прибывших в прибрежные воды Нового Света, — мореходов, которые истосковались по свежей пище после долгих недель на типичном для моряков рационе, состоявшем из затхлой солонины и заплесневелых сухарей.
Фермеры внезапно столкнулись с натиском врагов, вынуждавших их покидать свои прибрежные владения в сезон разбойных нападений, продолжавшийся обычно с начала лета до поздней осени — то есть именно в то время, когда посевы созревали и их надо было убирать. Многие жители поневоле привыкли зимовать на солидном удалении от берега, где они могли переждать буйство непогоды в убежищах, которые ньюфаундлендцы в наши дни называют «зимними домами». Но в те времена жители Альбы на Западе проводили в этих постройках нечто вроде летней ссылки, стремясь найти во внутренних районах такие укромные места, где можно было бы вырастить ячмень и накосить сена для скота.
Увы, таких мест оставалось немного. Одним из них были верховья долины Кодрой Вэлли, которая располагалась относительно далеко от берега, чтобы обеспечить сравнительную безопасность, будучи в то же время достаточно просторной и плодородной, чтобы прокормить значительное число фермеров и их скота.
Сегодня уже невозможно узнать, когда именно жители полосы побережья Кодроя (между мысом Ангуиль и Порт-о-Баск) перебрались в глубь острова, но история сохранила для нас одно свидетельство, способное пролить свет на эту загадку.
В 1497 г. венецианский авантюрист, имя которого в англицизированном варианте звучало как Джон Кэбот, отправился из Бристоля в плавание к неким землям на западе, где морякам из Бристоля уже доводилось бывать. Кэбот был капитаном английского судна с большим экипажем на борту, а лоцманом у него почти наверняка был человек, располагавший информацией о Новом Свете.
После долгого, продолжавшегося тридцать пять суток плавания впередсмотрящий заметил вдали, на северо-западе, вершины Кейп Бретон Айленд. Кэбот решил направиться ко второй земле, лежавшей неподалеку. Это, по-видимому, было юго-западное побережье Ньюфаундленда. Там он, согласно записи в бортовом журнале, и совершил высадку. Было это в самом конце июня.
До нас дошли лишь фрагменты описания этого плавания, по большей части — в виде писем, написанных современниками Кэбота. Лучшее из этих писем — отчет Джона Дэя (который, не исключено, был испанским агентом), адресованное его светлости гранд-адмиралу Испании.
«…они высадились на берег, имея при себе распятие, и подняли знамена Святого Отца (папы римского. — Авт.) короля Англии… затем они нашли высокие деревья такого же вида, из которого делают корабельные мачты… окрестности страны той весьма богаты пастбищами… Они встретили тропу, которая вела в глубь острова, и увидели очаг, и встретили навоз, в котором узнали помет домашних животных… Он (Кэбот. — Авт.) не осмелился продвинуться в глубь острова дальше чем на расстояние выстрела из арбалета, и, набрав свежей воды, возвратился на свой корабль… [Затем они поплыли на восток] вдоль побережья [и]… им показалось, что они видели поля, которые, как они сочли, принадлежали к каким-то селениям».
Кэбот плыл, держа курс на восток, до тех пор, пока не достиг мыса Рэй, откуда решил возвратиться обратно в Англию, так и не встретив ни одного туземца. По всей видимости, его команда и аборигены Ньюфаундленда взаимно избегали друг друга и уклонялись от контакта. Несомненно, у них были на то веские причины.
Несмотря на свою краткость, отчет Дэя содержит сведения, представляющие огромный интерес.
Возьмем, к примеру, пастбища. Испанское слово, которое употребил Дэй в оригинале, означает, собственно, землю, где пасутся именно домашние животные.
Упоминание о тропе (это слово можно перевести и как узкая дорога) означает нечто большее, чем те часто почти незаметные тропинки, которыми пользовались индейцы.
Навоз — это помет одомашненных животных. На мой взгляд, вполне резонно предположить, что люди из команды корабля, набранные Кэботом в западной Англии, с первого же взгляда могли узнать помет домашних животных и назвать его точным термином — навоз. Недавних фермеров вряд ли ввел бы в заблуждение помет медведей (барибалов) или оленей карибу, единственных крупных животных, обитавших в том регионе.
Существует и четвертый аспект, который касается очевидной нервозности Кэбота, опасавшегося встречи с туземцами. С чего бы ему беспокоиться, если он не знал с абсолютной точностью, что улей, то бишь местные племена, потревожен грабежами, и пчелы-индейцы сердиты и весьма опасны?
И, наконец, последнее: упоминание о полях и селениях. Испанское слово, употребленное Дэем для обозначения селений, может быть переведено и как «жилища». Почему люди Кэбота вдруг решили, что видят именно поля и селения, если вокруг простиралась безлюдная глушь? Вероятно, потому, что нашли неопровержимые доказательства того, что на этом побережье жили земледельцы и скотоводы.
И хотя мы уже никогда не узнаем, где именно высадился Кэбот и что ему встретилось, отчет Дэя является весьма достоверным (хотя и исходящим, что называется, из вторых рук) описанием того, что, возможно, было земледельческим районом побережья Кодроя.
У жителей Порт-о-Порт Бэй и Сент-Джордж Бэй таких укромных долин, увы, не было. Хотя в эти два залива несут свои воды множество мелких речек, большинство из них настолько стиснуты с обеих сторон горными отрогами, что ни о каких долинах, пригодных для земледельцев, там и речи нет.
177
Кулеврина — небольшая легкая старинная пушка, стрелявшая картечью или каменной дробью. (Прим. перев.)