Покемонов день

А я обошелся бы двумя.

Еще мама, конечно. Хотя мама редко мне звонит. Я ей – никогда. Вот, пожалуй, окончательный список. Всех остальных можно безболезненно забыть. И стать недоступным для них – для прошлого. Все, что отлетит от меня, когда я выроню сим-карту, станет прошлым. Пройдет. Вот тогда-то пройдет и хаос, в который рассеялась моя жизнь после того, как в нее выстрелило сообщение: «Алексей Паршин, твой отец при смерти». И холод пройдет, что больно лижет голого покемона, снова и снова дающего представление в бетонном театре без стен. Пройдет обязательно, если начать новую жизнь.

Все изменится, если я подойду сейчас к окну и выброшу сим-карту. Она будет лететь кубарем, как крохотный осенний лист. Долетит до земли и уляжется там вместе с настоящими листьями. Тряпка уборщицы – это ненадежно. Брошу под кровать, а потом передумаю. Полезу за ней. Зайдет медсестра. «Что это ты делаешь?» – «Передумал начинать новую жизнь». – «А… Ну и правильно».

Я подошел к окну. Из приоткрытой форточки дохнуло горьковатой прохладой.

Ничего не изменится.

Интересно, мой отец еще жив?

Вита

Закутался в пропахшее йодом одеяло – как в море – и отправился на веранду. Я не ошибся: снаружи было золотисто и бархатно. Это был один из тех дней, когда здешний мир сбрасывает подсохшую, всю в кленовых и тополиных чешуйках, шкурку. Скинув одну, он не сразу обрастает другой – так и лежит освежеванный, разомлевший, пуская по небу одинокие облачка. Мои раненые глаза, правда, немногое способны были разглядеть, но я ведь помнил, как это бывает. В такие дни вполне можно обойтись без зрения. Мир можно трогать. Садишься на веранде и трешься щекой о его сырое тело.

Устроившись на стоящем в углу стуле, я подоткнул пухлое одеяло под колени и привалился к стене. Сладкая дрема уже подкрадывалась, уже ползла по мне своим бархатным брюшком. Только сейчас я заметил, что на веранде еще кто-то есть. Прямо напротив меня, возле дальней двери, ведущей, видимо, в другое отделение, в креслах-каталках сидели два старика.

Они ожесточенно спорили, не обращая на меня ни малейшего внимания. Каждый из них смотрел прямо перед собой, в небо, на которое я пока не мог смотреть из-за рези в глазах. Но и небо, каким оно бывает в такие дни, я помнил.

– Ерунду ты говоришь. Ничего никогда не заканчивается!

– Да-да, как же…

– И почему только она ушла к тебе?

– А почему бы и нет?

– Ну да, ну да. Когда все равно кто – тогда любой хорош.

Прикрыл глаза и слушал. Их потрескивающие, будто с виниловой пластинки, голоса трогали меня все больше. Сильно траченные временем, голоса стариков зажигались давнишним противоборством, и это возвращало им молодость. В них не было ничего общего. В голосах. И в людях.

– Ты не из тех, кто может цеплять. Понимаешь, делать людей счастливыми или несчастными. Ты не из тех. Ты просто вписан в ячейку таблицы. Ты там, где должен быть вот такой, как ты, именно такой, с таким вот атомным весом. Ты предопределен во всем. С тобой, наверное, в карты хорошо играть. И такие женщины, как Вита, бывают у таких мужиков, как ты, только по недоразумению. По глупому капризу.

– Такие женщины, как Вита…

– Ха-ха.

– Да, такие женщины, как Вита, у любых мужиков бывают только по глупому капризу.

– Я же тебе это и толкую: любые – это порода. Любой – это когда все равно какой. Да что я! О чем с тобой спорить!

Надо же: для этого голоса любая фраза, даже брошенная второпях, расстрелянная междометиями, оставалась немножко музыкой. Этот голос определенно был непобедим. Наверное, всегда так было: строгий, красивый, проплывал он, как военный крейсер при полном параде мимо притихших барж и буксиров.

– Сильно сказано. Смысла бы добавить, глядишь и…

– Ой-й, не надо! Сейчас опять начнешь. Хватит! Давай, что ли, передохнем. Тебя когда сюда определили-то?

Нехотя:

– Вчера. А вас?

В отличие от того, задиристого и хорошо поставленного голоса, этот даже в самых эмоциональных местах оставался как-то сдавлен, скуден.

– Да уж дня три. Да, три дня. Скрутило так, что не отвертеться. Мучился-то сильно? Я еле дотерпел.

– Да нет… Все как-то быстро прошло и… Врач, помню, молодой попался… Забыл, как зовут… Имя еще редкое. Ну, неважно.

– М-да.

Это было странно и почему-то неприятно – то, что один говорил «вы», другой – «ты». Они вряд ли сильно отличались по возрасту. Я и не знал, что иерархия у стариков выглядит так отвратно.

– И тут тебе повезло. Всегда во всем везло. Как с Витой… Да чего там! Не морщись. Везло. Потому что если бы не твое везение, хрен бы ты когда ее у меня увел.

Видимо, второй, выкающий, все-таки пытался спорить – слышно было какое-то сопение, скомканные проглоченные звуки.

– При чем тут везенье? – выдохнул он в конце концов. – Вы считаете, женщина – это как лотерея? Карточная игра?

– Да ты карты не трогай! Они-то до всего и довели. Из-за них, только из-за них ты и получил ее. И, слушай, слушай, ты же всегда, всегда блистал вот этим своим поверхностным, начищенным, как ботинки выходного дня, умишком! Вита отлично все понимала. Помню, как-то смеялись над тобой. Что? Тебя удивляет? Да, смеялись.

– Нет, не удивляет. Но уже не ранит. Уже не ранит.

– Твой, говорит, адъютант… – пауза; видимо, для того, чтобы обидное слово успело пустить яд, – так она тебя поначалу называла – адъютант… твой адъютант, говорит, книг читает слишком много, запрети ему. Из него, говорит, интеллект так и прет… весь, говорит, костюм интеллектом изгваздал. Ты тогда первый раз ее на встречу сопровождал. С кем уж она там встречалась, не помню.

– С французом.

– А, с Этьенчиком. Точно. Ты еще ему сказал тогда, что вино лучше взять другое, да? Аааа, точно!

– Так он заказал шмурдяк какой-то, попробовать, мол, местного…

– Эх, так бы и остался ты начитанным адъютантом, если бы не глупость моя. Своими же руками сотворил из тебя свой ужас. Так-то!

Стихла канонада, последние куски земли и осколки, взлетевшие выше остальных, вернулись с небес на землю. На небе они не нужны. Уцелевшие отряхиваются от пыли, поднимают головы над бруствером.

– Но вот перебежала к тебе, так уж ей взбрендило. Не любила она тебя никогда.

– Да слышал я это тысячу раз.

– Не любила.

– Вас любила?

В дальнем конце веранды хлопнула дверь. Я приоткрыл глаза. Двое врачей в белых халатах вышли покурить. Один дал прикурить от своей зажигалки другому, прикурил сам и запустил зажигалкой с веранды. Двух стариков, вспоминающих женщину и свою кровавую схватку из-за нее, появление новых посторонних не смутило.

– Любила, да. А тебя нет.

– Об этом мне судить.

– Судить… Это ты правильное слово вспомнил. Да, судить… Эх, Саша, Саша, воздух-то какой нам с тобой налили.

– Почему – «налили»?

– О! Говорю же, плоский ты, как портянка.

– Почему?

– Ну ладно, плоский, как стенгазета. Как плоскость плоский. Это больше устраивает? Не мудрено, что удержать ты ее так и не смог. Сбежала она от тебя – когда? Через месяц, нет? Через два?

– Через пять недель…

О! Через пять недель. А со мной два года была. И была бы до конца, если бы я не съехал с катушек от этих карт треклятых. Все в топку. Все коту под хвост тонкой трубочкой. Своими же руками. Эээх-хе-хе… Но какие я партии брал, Саш-ша, как я тогда играть начал! Ведь пока она к тебе не ушла, я не проигрывал совсем, совсем, понимаешь? Я такие коны брал! Все ей, Виточке. Как в кино, деньгами под потолок – шух! – всю спальню засыплю. Если б не пересажали всех моих покерных соперников, быть мне в городе первым! Да тут еще ты со своими сонетами, Саша! Кто ж знал, что ей тогда уже не того, чего обычно, не гульбищ заграничных – пять столиц за пять дней – что ей тогда твоего, дурацкого твоего, школьного хочется… Стишков приторных. Дотронуться – обжечься, согреться, догорая… Я их тогда жег по одному в камине, ты знаешь? Почему она их с собой не забрала – вот чего не пойму. Он заканчивал говорить совсем не так, как начал. Он стал грустен под конец. Курившие за их спинами врачи стояли, привалившись к стене, плавно поднимая и опуская сигареты.