Весенний шум

— Кому-нибудь надо же соображать: если не обоим, то хоть одному, — сказал он и улыбнулся. — Я всю жизнь воспитывал свою волю. Самый жалкий человек — тот, кто

не умеет владеть собой. Ну, чего ты раскисла? Иди-ка сюда, посмотри, какую я книжицу нашел на Литейном у букинистов… Тебе на память. Такие книги, наверно, полагается дарить строптивым женщинам… вроде тебя.

Она доверчиво протянула руку за книгой и прочла заголовок: «О женской покорности и кротости»… И тотчас же, все забыв, забыв о страшной новости, рассказанной Сергеем, Маша со всего размаха бросила книжку через всю комнату куда-то в угол.

Сергей громко рассмеялся:

— Кидай, кидай, я еще заставлю тебя прочитать этот фолиант… С книжками так не обращаются.

— Так то — с книжками.

— И эту кто-то написал, трудился…

— Нельзя насмехаться над самым священным… Какая может быть женская покорность на пятнадцатом году революции…

— А мне казалось, у тебя есть чувство юмора… Пожалуй, без этого драгоценного чувства человек пропал бы. Мне, например, оно помогает.

Маша помрачнела — вспомнила о его болезни.

— Оно многим помогало, — продолжал Сергей. — Потом, я не верю в свою смерть. Когда Кропоткин услышал о своем смертном приговоре, он в тот день начал изучать итальянский язык. Попросил достать ему словарь и учебник.

Он помолчал, — неудобно было сразу от Кропоткина перейти к своей персоне. Помолчав, сказал:

— Я узнал о своей болезни месяц назад, когда приезжал в город и не встретился с тобой. Затаскали меня врачи. И когда узнал — пошел и подал заявление в школу следователей. Увлекательнейшая профессия! Школа двухгодичная. Помнишь, как Маяковский сказал: «Я ассенизатор и водовоз…» Так вот, наша юстиция, все, кто стоит на страже законности и безопасности страны, — они все тоже ассенизаторы и водовозы. Им приходится вычищать из человеческого общества всю грязь, которая досталась в наследство от прошлого, распутывать всякие черные истории, изобличать преступников. Это замечательные люди, и многие из них — герои. Если бы я успел закончить эту двухгодичную школу!

— Надо лечиться! — не выдержала Маша.

— Бесполезно. Не хочу рисковать остатком жизни. С

операцией я опоздал. И вообще, разговоры на эту тему запрещены, — резко оборвал ее Сергей. — Пожалуйста, веди себя так, как будто ничего не случилось. Должен же и у тебя быть какой-нибудь характер! Что касается меня, то я, кажется, стал последнее время не только не серьезнее, но даже просто легкомысленней. Один мой приятель познакомил меня с весьма милой девушкой… У нее глаза, как песок, такие желтоватые, кошачьи. Твоя противоположность: к ней подойти ничего не стоит. Понимаешь, такая милая глупенькая девушка, толстенькая, смешная.

— Ну и проводил бы с ней время, чем терять его со мной в пустых спорах.

— Я тебя познакомлю с ней, ты сама увидишь. Не сердись, моя умница…

Маша сердито хлопнула его ладонью по плечу, он поймал ее руки, сжал их и долго смотрел ей в глаза. И снова на лбу, над бровью обозначилась новая тоненькая морщинка, скорбная и неизгладимая.

Болен… Не хочет лечиться… А может, все дело в своевременном лечении? Он даже не сказал, чем болен. Лечится у доктора Певзнера… Врачей Маша совсем не знача, фамилия ей ничего не говорила. Что, если спросить врача? Надо внушить ему, чтоб он заставил Сергея лечиться.

Обкомовская поликлиника… Втайне от Сережи Маша узнала телефон поликлиники, узнала, когда дежурит доктор Певзнер. И вот этот доктор — у телефона, он слушает ее. В чем дело?

— У вас лечится Сергей Жаворонков, — говорит Маша, преодолевая смущение. — Он серьезно болен. Я не знаю, что с ним, но не в этом дело. Я убедительно прошу вас — уговорите его, чтобы он лечился всеми доступными средствами. Это отчаянный человек, он не понимает, как важно поддерживать здоровье.

— Товарищ, никаких справок по телефону мы не даем, — отвечает доктор Певзнер скрипучим неприятным голосом. — Мало ли кто у нас лечится. И с кем, собственно, имею честь говорить? Вы кем ему приходитесь?

— Я… никем. Не надо справок, я просто вас прошу, как человека, как доктора: заставьте его лечиться. На него просто надо повлиять.

— Справок мы по телефону не даем, тем более посторонним, — отвечает доктор Певзнер. — Меня ждут больные, мне некогда.

Трубка повешена.

Ничего не узнала, ничего! А может, Сергей здоров, выдумал всю эту историю… Он любит выдумывать. До чего же смешно она тогда выглядит со своим звонком доктору Певзнеру! Но нет. Не может быть. Слишком это серьезные вещи.

Если Маше после известия о болезни Сергея стало так тяжело, то каково же было ему самому, ему, скрывшему это от матери и отца, чтобы не огорчать их раньше времени?

Он ничего еще не успел, ничего не узнал в жизни, он только еще собрался в путь… Когда-то жизнь была еще злее и жесточе, люди слепли от оспы, умирали на улицах от чумы… Наука движется вперед, но как медленно! Сергей болен неизлечимо. Когда-нибудь и его болезнь победят, но его лично, Сергея, это уже не коснется. Его просто не будет на свете.

Маша… О ней он думал, как о чем-то загадочном, он не понимал ее до конца и считал, что сама она себя тоже не понимает. Чаще всего он думал о ней, сознавая свое превосходство, — он безусловно, лучше управлял собой и трезвее смотрел в глаза жизни, чем она. С ней случалось так: выдумает себе людей и обстоятельства и живет в своей фантазии, и довольна. Он, Сергей, не позволял себе такой роскоши, он всегда дознавался до истины, хотя бы и идущей вразрез с его мечтами.

Святым он все-таки не был. Жестокая новость, которую он выпытал у врачей, давила его, внутренне он непрерывно протестовал, не желая ее принимать. Горькая гордость от сознания того, что он умеет скрывать свою обреченность и держаться достойно, отступала подчас перед горячими, бесстыдными снами юности, перед каким-то почти мистическим опасением — так и умереть, не изведав любви до конца, — а может, она спасет его, эта любовь, может, она завоюет ему жизнь?

Терзаемый противоречиями, Сергей все же принял решение: летом они должны быть вместе, будь что будет.

У дяди Димы была под Москвой старая дача. Обычно там жили летом его родственники-москвичи, сам он наезжал туда не часто. Нынешним летом эти родственники собрались на Украину, в Киев, дача пустовала.

Сергей предложил Маше поехать туда к началу июля. «Ты ни о чем не будешь заботиться, там есть женщина, которая приготовит тебе еду и прочее. Ты будешь отдыхать, а я, может быть, тоже приеду попозже…» — сказал он Маше. Она смутилась: он хочет, чтобы она жила на чей-то счет? На чей? И почему? В качестве кого? Что скажет она этой женщине, которая будет за ней ухаживать?

Сергей уговаривал ее как-то странно, чего-то он не досказывал, о чем-то умалчивал. Маша обиделась. Не глупо ли ехать одной на чужую незнакомую дачу, чтобы там две недели дожидаться его — может быть, он приедет? А если нет? И зачем вообще такой театр?

— Нет, ты подумай хорошенько и завтра дай мне ответ, — потребовал Сергей.

Дома собирались ехать на лето в Калининскую область. Пришлось сказать маме о предложении Сергея. Мама удивилась еще больше, чем Маша, и всячески отсоветовала ехать. Сергея она знала и относилась к нему неплохо, но она не знала главного — причины, по которой Сергей торопился не потерять свое предпоследнее лето.

Назавтра Маша пришла к Сергею с ответом. Страшная борьба шла в ней, он задал такую трудную задачу! Ей все еще не верилось, что он действительно болен, был он с виду такой же розовощекий и здоровый, как всегда. А если он присочинил в этом, то и его предложение — провести вместе лето — выглядит по-другому.