Мартовские фиалки

– Ты не должен был стрелять, – послышался голос.

– Не должен был. Слышишь? – присоединился к нему другой.

– Ты мог бы ударить его кулаком.

– Да? – переспросил Красный. – Только неизвестно, что крепче – его голова или дубовая дверь в женском монастыре.

– Теперь уже известно.

Красный склонился над телом Греты, и его голова оказалась рядом с моей. Не спуская глаз со своих людей, он прошептал:

– У вас пушка с собой?

– Да, здесь у нас нет шансов. И у нее тоже. Нам надо добраться до лодки.

– А как же Сикс?

Я застегнул пиджак, которым накрыл Грету, и взял ее на руки.

– А он пусть спасается сам.

Дитер покачал головой.

– Нет, так не годится, я пойду за ним. Ждите нас на пристани, сколько сможете. Если они начнут стрелять, тогда отваливайте. А если мне не удастся отсюда выбраться, знай, блоха, что у нас никаких сведений о твоей подруге нет.

Мы медленно продвигались к двери – Красный прокладывал путь. Его люди расступались молча, но дорогу нам дали, а на улице мы разделились, и я спустился по травяному склону к пристани, где стоял наш катер.

Грету я устроил на заднем сиденье катера. В рундуке я нашел коврик и накрыл ее. Она по-прежнему была без сознания. Я подумал, что, когда она придет в себя, надо будет ее тоже спросить об Инге. А вдруг Хауптхэндлер что-нибудь знает? Я уже подумывал, не подняться ли за ним, как со стороны гостиницы донеслись выстрелы. Я отвязал катер, завел мотор и вынул из кармана пистолет. Одной рукой я держался за причал, чтобы не сносило катер, но тут уже выстрелы слились в единый непрерывный отвратительный звук и со стороны кормы что-то зацокало – вроде как клепальный молоток без остановки бил о борт катера. Я рывком передвинул рычаг управления вперед и крутанул штурвал, чтобы взять обратный курс.

В ту же минуту я почувствовал острую боль в руке и решил, что меня ранило, но оказалось, что в мою ладонь всего-навсего вонзилась щепка, отколотая пулей от настила пристани. Выдернув эту занозу, я повернулся и оставшиеся патроны выпустил по бандитам, подбежавшим к пристани. К моему удивлению, они бросились на землю. Но тут за моей спиной снова раздались выстрелы – это была пулеметная очередь, пули забарабанили по деревьям и пристани так, словно металлический дождь обрушился с неба. Листья, ветки, щепки полетели во все стороны. Я поднял голову, чтобы взглянуть, куда двигаться, и еле успел увернуться от столкновения с полицейским катером. Я заглушил мотор и инстинктивно поднял руки над головой, предварительно бросив пистолет на дно лодки.

И только тут я заметил аккуратное красное пятно на лбу Греты – прямо посредине лба, – маленькую дырочку, из которой вытекала струйка крови, делившая ее безжизненное лицо на две равные половины.

Глава 18

Если долго слушать вопли истязаемых, то постепенно и сам теряешь присутствие духа. Не сомневаюсь, что все это делается специально. В чем, в чем, а в знании человеческой психологии Гестапо не откажешь. Сначала, чтобы сломить твою волю, они заставляют слушать, как вопят от боли другие заключенные, а потом принимаются за твое тело. Верно говорят: нет ничего хуже неизвестности. Не важно, ждешь ли ты результатов анализов, лежа в больнице, или сидишь в камере в ожидании приговора. Хочется только одного – чтобы все это поскорее кончилось. Работая в Алексе, я использовал этот прием, и нередко людей, подозреваемых в преступлении, доводил до такого состояния, что они уже рады были рассказать все, что от них требовалось. Когда приходится чего-нибудь ждать, твое собственное воображение превращает жизнь в ад.

И все же я никак не мог понять, что им от меня нужно. То ли они рассчитывают вытянуть из меня что-нибудь новое о Сиксе, то ли полагают, что мне стало известно местонахождение бумаг фон Грайса. А вдруг они станут меня пытать, а я по-прежнему не смогу понять, что они, в конце концов, хотят от меня услышать?

На третий или четвертый день своего пребывания в этой ужасной одиночке я уже начал думать, что моим страданиям конца не будет. Раньше меня еще волновало иногда, что там сталось с Сиксом и даже с Красным Дитером, которых, конечно, арестовали тоже. Иногда на меня накатывали волны тревоги по поводу Инги Лоренц. Но все это было раньше. Теперь мои мысли были сосредоточены на мне самом.

Целыми днями я занимался в основном тем, что глазел на стены, исписанные рукой тех несчастных, которые сидели тут до меня. К моему удивлению, оскорблений в адрес нацистов здесь почти не было, а была словесная перепалка между двумя «падшими женщинами» – социал-демократами и коммунистами. Социал-демократы обвиняли пукеров[32]в том, что это они допустили Гитлера к власти, а пукеры возвращали это обвинение соци.

Сон мне давался с трудом. Койка в моей камере так провоняла, что первую ночь я не смог себя заставить лечь на нее. Но день проходил за днем, и на такие мелочи, как запах от параши – хотя зловоние становилось все более невыносимым, – я перестал обращать внимание. Лишь когда за мной явились охранники СС и вывели меня из камеры, я понял, что это за вонь. Но понял и другое – что есть запахи пострашнее. Есть запах смерти. Тот, что исходил от них.

Меня провели по длинному, пропахшему мочой коридору к лифту. Мы поднялись на пятый этаж и оказались в приемной, устланной дорогими коврами. Если не знать, что находишься в тюрьме, то, глядя на эти стены с дубовыми панелями и величественно-мрачные портреты фюрера, Гиммлера, Канариса, Гинденбурга и Бисмарка, можно посчитать, что ты попал в какой-то привилегированный мужской клуб.

Мы прошли через двойные двери, высотой, наверное, с трамвай, и оказались в большом светлом кабинете, где работали стенографистки. На мою скромную персону они вообще не обратили внимания. Из-за украшенного резьбой стола навстречу нам поднялся молодой гауптштурмфюрер СС. Он подошел поближе, посмотрел на меня. Ничего, кроме откровенного безразличия, я в его взгляде не заметил.

– Кто это?

Щелкнув каблуками, один из охранников встал по стойке «смирно» и отрапортовал офицеру, сообщив необходимые сведения.

– Подождите здесь, – сказал гауптштурмфюрер и подошел к полированной двери из красного дерева на другом конце комнаты. Он постучал и подождал ответа. Затем просунул голову в дверь, что-то сказал. И только тогда приказал моим сопровождающим ввести меня.

Я переступил порог большого кабинета с высокими потолками, уставленного дорогой мебелью, обитой плюшем и кожей. Стало ясно, что меня ждет не обычный гестаповский допрос, во время которого дубинка и кастет помогают тебе быстрее соображать, а нечто совсем другое. По крайней мере, здесь не будет дубинок – слишком дорогой ковер, чтобы его пачкать.

Мне бросилось в глаза окно от пола до потолка в дальнем конце кабинета. У окна стоял стол, за которым, удобно устроившись в креслах, сидели два офицера СС. Рослые, холеные, хорошо одетые, с нескрываемым высокомерием на лицах. Волосы у обоих были цвета тильзитского сыра, и что их еще объединяло, так это кадыки, выдававшиеся чуть больше, чем следовало. Первым заговорил самый высокий, приказав охранникам и адъютанту удалиться.

– Господин Гюнтер, прошу садиться. – И указал на стул.

Я подождал, когда закроется дверь за адъютантом, и, шаркая, направился к столу, не вынимая руки из карманов брюк. Только таким образом мне и удавалось их поддерживать, поскольку шнурки и подтяжки у меня отобрали при аресте. До этого мне не приходилось встречаться с высшими офицерами СС, и я не знал толком, в каком звании находились эти двое напротив меня, но, по-видимому, один из них был в чине полковника, а другой – тот, что обратился ко мне, – скорее всего, генерала. По виду – оба лет тридцати пяти, не больше.

– Хотите закурить? – Генерал протянул коробку с сигаретами и спички. Я с удовольствием затянулся.

– Может, хотите выпить?

– От шампанского не отказался бы.

32

Имеются в виду коммунисты.