Страница 77 из 223
С эстрады, вторым номером, уже пел баритон:
…весь мир содрогнется,
Ужаснется и сам сатана…
Н–да! Мир, пожалуй, уже содрогнулся — вот–вот треснет по швам! Ведь не далее как под вечер генеральный секретариат принял сообщение из Петрограда: большевики сосредотачиваются в Смольном, гвардейские полки один за другим переходят на сторону большевиков. Гвардейцы! Боже мой! Кто бы мог подумать! Бывший оплот империи!.. Ну да хрен с ним, с Петроградом, до Петрограда далеко, а вот как будет здесь? С кем договорится болван Петлюра и глупая борода Грушевский — со штабом или с большевистским Совдепом? Одной Центральной раде ведь никак не управиться. Это ясно каждому, даже ребенку, даже барону Нольде! Что теперь цеплять на фуражку вместо трезубца — снова офицерскую кокарду или красный бант? Черная магия!
Настроение у барона Нольде начало портиться. Чтобы не допустить себя до полного душевного смятения, Нольде подмигнул официантке во фраке и панталончиках. Она ответила соблазнительным движением.
Вокальный номер, даром что была это самая модная песня сезона, не имел особенного успеха, и дирекция, озабоченная моральным состоянием посетителей и памятуя о гауптвахте, поспешила выпустить «ню на барабане», и оркестр ударил «Марсель».
— «Шумит ночной Марсель…» — слова песни подхватили за всеми столиками, кроме картежного; это была любимая мелодия тылового офицерства.
«Ню» — совершенно голая, с одним лишь креповым треугольничком на животе, что придавало ей еще большую пикантность, — выпорхнула из–за кулис, вспорхнула на барабан и послала в зал десяток безе. И сразу же десятки пар поднялись и поплыли между столиками в нежном и мечтательном танго.
Александр Драгомирецкий — он для храбрости хватил еще рюмку коньяку — сорвался с места и щелкнул шпорами перед Зизи.
Tepе–щенок посмотрел на него надменно, с корректной неприязнью. Какая наглость — приглашать его даму! Но был он пятнадцатилетним джентльменом и законы высшего света признавал священными: шустрый поручик успел раньше, чем раскачался он сам! Терещенок кивнул головой.
Зизи встала и положила руку на плечо Драгомирцкого. От ее оголенных плечей пахнуло ароматом тела и духов. У Александра закружилась голова, — скорее начать танец, чтобы не упасть!
— Пойдем? — прохрипел Драгомирецкий, опаляя своим дыханием декольте.
Зизи посмотрела на него сверху вниз:
— Тер каждый раз дает мне триста…
— Пятьсот! — прохрипел Александр.
Это было все, что он имел, но не важно: до конца месяца как–нибудь прокормится подле отца с Маринкой. А за коньяк заплатит Петров — все равно ему некуда девать деньги: пьет мало, не курит, не нюхает, а девушек стесняется…
У Зизи тоже затрепетали ноздри:
— Тогда идите в мужской туалет и выходите на ту сторону, в коридор. Я тоже пройду в дамскую… По коридору налево, комната номер четыре. Но — только пять минут! Смотрите!
Она мило улыбнулась, проплывая мимо столика своего пятнадцатилетнего босса, поблагодарила кавалера и направилась в дамский туалет.
Драгомирецкий отвесил Тере–щенку чопорный поклон и двинулся к мужской уборной. Он спешил — ведь только пять минут, сто рублей за минуту! — но по дороге еще пришлось галантно раскланиваться с дамой в военном френче, сидевшей в одиночестве за столом у буфета.
У буфета в одиночестве сидела София Галечко. В «Аполло» она была постоянным гостем, и ее хорошо знали все: покончив с делами в Центральной раде, она непременно заглядывала сюда — выпить кофе с ликером и взглянуть на девчонок. И всегда сидела за столиком только одна: круг посетителей шантана ее глубоко презирал за, то, что она нагло позволяла себе изъясняться на мужицком диалекте; к тому же господа офицеры, несмотря на то что «штучка» была, в самом деле, неземной красоты, воспринимали как тягчайшее личное оскорбление мундир вражеской, австрийской, армии на ее плечах; да и сама панна София пренебрегала мужским полом, будучи убежденной приверженицей традиций амазонок с острова Лесбос.
Прелести рыжей Зизи волновали панну Софию, и она взглядом, исполненным черной ревности, поглядывала на молодого Терещенко и поручика Драгомирецкого. Чернобровую панну Софию рыжие девушки особенно беспокоили.
Перед хорунжессой Галчко рядом с чашечкой черного кофе и рюмкой ликера лежал узкий томик стихов поэта Олеся «С печалью радость обнялась», раскрытый на стихотворении «В полночь астры в саду расцвели». Галечко высокомерно кивнула поручику на его почтительный, но не без иронии поклон — ведь был это тот самый русский офицер, который приходил когда–то арестовывать ее патрон а — святого пастыря душ отца Андрея графа Шептицкого! — отвела ревнивый взгляд от ненавистной физиономии Терещенко и опустила глаза нa страницы томика стихов. Перед взором ее все плыла и плыла розовая спинка рыжей Зизи. Галечко читала:
…і вгледіли айстри, що вкола — тюрма…
і вгледіли айстри, що жити дарма, —
Схилились і вмерли… і тут, як на смiх,
Засияло сонце над трупами їх!
Панна София грустно задумалась: а я? Астра ли я? То правда — вокруг тюрьма. То правда — жизнь ерунда. Консеквентно…
Радость с печалью, и правда, тесно — словно два тела — сплетались в душе панны Софии. Разве не радость? Сбываются мечты — в Центральной раде уже подготовлен проект текста нового «универсала»: если Временное правительство и на этот раз не пойдет на уступки, Центральная рада объявит Украину самостийной, от России отделенной державой. И святой отец через тайных посланцев передавал: «синие» и «серые» уже готовы двинуться с боем впереди наступающих австрийцев и немцев на Украину. Солнце таки засияет, прошу вас, мои панове, — то правда! Но… не придется ли сложить голову, пока оно там засияет? Ведь вон какой тарарам, прошу вас, подняли эти дьявольские большевики в Петрограде! Не дойдет ли дело до боевых действий и тут, на Украине? Кому ж тогда и гибнуть в первую очередь, как не первым героям — борцам за самостийную Украину? А панна София, само собой разумеется, в числе первых!
Разве же допустимо и разумно, прошу вас, придерживаться такой политики — ни нашим, ни вашим, — какую, прошу вас, ведет пан презес?.. О, панна София, кажется, начинает разочаровываться в своем академическом и политическом шефе, папе добродии Грушевском. Он же, прошу вас, всем мажет уста медом и каждому под ноги смолу льет! Подлизывается к кацапу Керенскому, но и с жидом Троцким не рвет!.. Разве не грустно это для щирых самостийников?.. А пан добродий Винниченко, разве он лучше? Подумать только! Обхаживает Совет депутатов и большевиков! Захотелось, видите ли, ему впрячься в «пролетарское» ярмо! Громами мечет на украинскую национальную элиту только потому, что она, видите ли, прошу вас, буржуазия!.. Разве не полонит душу печаль?.. Нет, один только пан Петлюра, как полагала панна София, держался с достоинством, как и надлежит великому политику: пока презес подлаживается к Керенскому, а субпрезес заигрывает с Пятаковым, пан главный атаман, не говоря им обоим ни слова, тайно стягивает к Киеву украинское воинство: корпус Скоропадского из Белой Церкви, корпус Мандрики из Летичева, «вольных казаков» Тютюнника из Золотоноши, «усусов» Коновальца и Мельника… Вот это правильно, вот это мудрая стратегия, прошу вас!
Но на эстраде появились шесть девушек в одних газовых юбочках, без трико и начали танцевать кек–уок, подпевая: «Смотрите здесь, смотрите там», — и панна София начала внимательно их разглядывать: которую из них пригласить?
3
За соседним столиком сидели двое представителей иностранных держав: французский полковник Бонжур и английский консул Багге. Перед ними стояла бутылка выдержанного бордо «Мазе Франсуа». Полковник Бонжур был подтянут, сосредоточен, встревожен. Мистер Багге, как всегда, ласков и доброжелателен. Полковник Бонжур хмурился, кусал тонкие губы, нервно подергивал ус. Мистер Багге, кругленький, розовенький, сложил ручки на животе и мирно вертел пальцем вокруг пальца; глазки его излучали христианскую доброту и желали всем окружающим добра и счастья на земле, а на небе — рая. Одним глазом преподобный Багге — он не был ни пастором, ни миссионером, но к его смиренному благообразию подходило именно «преподобие» — поглядывал, правда одним уголком глаза, на Софию Галечко. Обольстительная хорунжесса очаровала его. Кра–сивое лицо, томный взгляд, стройная фигура и — строгий мужской френч, даже без выреза! Что ни говорите, а выглядело это… пикантно. Мистер Багге с грустью — выражение грусти никак не шло его добродушной физиономии — думал о свой жене в номере гостиницы «Континенталь»: сухопарая, рыжая, зубастая дочь Альбиона…