Страница 71 из 223
«1. Немедленно отправить Пятнадцатый полк на фронт.
2. Выдать все оружие со складов фронтового оружейного запаса.
3. Арестовать руководителя Киевского областного комитета большевиков большевичку Бош и передать ее в распоряжение ставки».
С ответом Костицыну выступил только что избранный председателем ревкома, руководитель винницких большевиков, тихий и застенчивый Коля Тарногродский.
Коля бросил взгляд на пулеметы юнкеров у входных дверей, у выходов на случай пожара и в проходе за кулисы. Потом посмотрел в зал. В зале сидело свыше тысячи человек — членов Совета и делегатов от заводов «Прогресс», «Молот», суперфосфатного и от большевизированных воинских частей. Какое–то мгновение Коля еще прислушивался к звукам, доносившимся с улицы: на площади перед Народным домом и по набережной над Бугом, до самого моста, бурлила толпа солдат, рабочих и горожан, для которых не хватило уже места в просторном помещении театрального зала.
— Что же, — сказал председатель ревкома и руководитель винницких большевиков, — давайте, товарищи, проголосуем? Не предложение комиссара фронта, — широко улыбнулся Коля, — ибо его предложение сформулировано в форме приказа, а приказы военных властей не подлежат, как известно, ни обсуждению, ни тем более голосованию. Я предлагаю во внеочередном порядке проголосовать мои предложения. Прошу выслушать их внимательно — их тоже будет три, и от приказа штаба они будут отличаться лишь двумя–тремя словами. Кто будет «за», прошу поднять руку. И так…
Выдержав короткую паузу, посматривая то на нахохлившегося комиссара фронта, то на юнкеров с пулеметами, то на зал перед ним, — Тарногродский огласил три своих предложения:
— Кто за то, чтобы не отправлять Пятнадцатый полк на фронт?
Поднялся лес рук.
— Кто против?
Тарногродский насчитал четыре руки.
— Кто воздержался?
Зал зашевелился, все оглядывались, но рук поднято не было.
— Странно, — сказал Коля, — по моим сведениям, в зале самое малое несколько десятков эсеров и меньшевиков, членов пленума Совета. Следовательно, нужно считать, что они либо проголосовали «за», либо… воздержались от того, чтобы воздержаться.
Зал ответил смехом, раздались аплодисменты. Тогда Коля сказал еще:
— Кто за то, чтобы не выдавать оружие комиссару фронта из складов фронтового оружейного запаса?
Результат был точно такой же. И снова его приветствовали громкие аплодисменты.
— Кто за то, чтобы не арестовывать товарища Бош и не отправлять ее в ставку?
Тысяча рук снова взметнулась вверх, но только на миг — руки сразу опустились вниз, чтобы сотрясти зал бурной овацией. И тысячная аудитория — солдаты и рабочие вскочили со своих мест:
— Ура! Ура Коле Тарногродскому! Ура большевикам! Власть Советам!
Костицын стоял бледный, нервно пощипывая усы.
Когда овации утихли, Тарногродский, отвесив учтивый поклон, — и кто бы мог подумать, что застенчивый студент Тарногродский умел быть таким галантным! — Тарногродский обратился к комиссару фронта:
— Прошу прощения, полковник; сочувствую, но ничем помочь не могу: демократия! Раз мы так проголосовали, то вы же понимаете, что не можем выполнить приказ, который противоречит нашему единодушному решению? — Все так же учтиво Коля добавил: — И вы, конечно, понимаете, что если бы вам пришла в голову нелепая мысль — пустить в ход ваших «ударников», то ни один из них, ни тем более вы лично, не вернетесь на фронт… живым, чтобы сложить там свою голову за веру, царя и… прошу прощения — за Временное, но постоянно предательское правительство Керенского!..
Комиссар Костицын отбыл со своими юнкерами на вокзал и засел на телеграфе у прямого провода в ставку. Эскадра воздушных кораблей, самокатчики и пулеметная рота своими вооруженными дозорами окружили территорию железнодорожного узла. Пятнадцатый полк сыграл сигнал к походу и начал выводить обоз. Грозные бронепоезда Костицына отвели пушки от цели, но чехлов на стволы не натянули.
Утром нужно было ожидать новых событий или… открыть семафор для возвращения поезда комиссара фронта назад в Бердичев, в ставку, ни с чем.
4
Коля смеялся, рассказывая теперь отцу, но старик неодобрительно качал головой и встревоженно посматривал на сына.
Евгения Богдановна тоже улыбалась — теперь, здесь, в тихой домашней обстановке, тревожные события минувшего вечера казались более смешными, чем опасными. И Евгении Богдановне сейчас было так хорошо: от еды и горячего чая она даже как бы опьянела — хотелось спать, только спать, но усталость, еда и домашний уют разморили до предела, и не было силы пошевелиться. Вот так сидеть, слушать разговор отца с сыном словно сквозь туман, откуда–то будто бы издалека и блаженно улыбаться. Так бывало в детстве: устанешь за день, тебя клонит ко сну, но взрослые за столом ведут беседу — и ни за что на свете не хочется идти в постель.
— Неразумно… — бормотал старик. — Эффектно, картинно… но — неразумно… И опасно…
— Разве вы… тато, — лениво заговорила и Евгения Богдановна, — против большевиков?
Она обращалась к старику — «тато», как говорил и Коля, потому что… так приятно и уютно было произносить это слово. Ведь никогда, сколько себя помнила Евгения Богдановна, она не произносила слова «папа», «отец» — к отчиму она всегда обращалась только по имени–отчеству.
Старик Тарногродский сурово посмотрел на Бош:
— Напрасно вы так говорите… милая барышня!..
— Не называйте меня так, — попросила Евгения Богдановна, но старик пропустил мимо ушей ее просьбу.
— …милая барышня! Даже если я не разделяю платформу коммунистов–большевиков, все равно сын мой — это кровь моего сердца. — Он взглянул на Евгению Богдановну еще суровее, и густые, тяжелые брови почти прикрыли ему глаза. — Но даже если я склонен одобрять мировоззрение моего сына, все равно не могу согласиться с неосторожностью и опрометчивостью: вас кучка, а против вас — пулеметы, пушки и бронепоезда!
— Пулеметы, пушки и бронепоезда в руках людей! — весело откликнулся Коля. — А большинство людей и сейчас за нас, а вскоре будут все! Конечно, кроме реакционеров, — добавил он, — но на то ведь и классовая борьба, тато!
— Классовую борьбу я не отрицаю, — сурово оборвал старик, — и тебе это хорошо известно: впервые о классовой борьбе ты услышал, кажется, именно от меня?
— Да, отец, и спасибо вам за это…
— А вам, милая дивчина, — простите, не расслышал имени–отчества, скажу: я действительно одобряю убеждения сына. Хотя сам я уже стар и не пригоден к активной борьбе…
— Как это хорошо, тато… — начала было Бош. Но старик продолжал:
— Однако, используя право, которое дает мне мой преклонный возраст, позволю себе заметить вам: вы, большевики, действуете неверно…
— Ах, отец, — вмешался Коля, — вы снова за свое!
— Помолчи, когда говорят старшие, — сурово прервал его старик, и Коля послушно умолк. — Вы действуете себе во вред. Только та партия, которая широко раскинет свои корни на ниве народной, добьется победы и обратит эту победу на пользу народу…
— Это очень верно! — сказала Бош.
— А вы уходите от народа, пренебрегаете им!
— Ну что вы! Почему? Как раз наоборот!
— А потому… — Старик грозно взглянул на Бош, еще более грозно на сына. — Я отнюдь не упрекаю вас за тo, что вы говорите на русском языке — эта ваше неотъемлемое право, а русский язык — великий язык! Но весьма плохо, что сыну моему пришлось извиняться перед вами, руководителем большевиков на всем украинском Правобережье — я знаю, вы, товарищ Бош, председатель областкома большевистской партии, — извиняться, что, дескать, вы можете не понять, как мы с сыном разговариваем на языке народа, среди которого вы живете и которым хотите руководить, чтобы вывести его к вершинам свободной жизни…
— Тато, — снова не выдержал Коля, — вы забываете об интернационализме, о котором вы сами же твердили мне с детства!
— И мы боремся за социальное освобождение!.. — начала и Бош.
Но старик сурово продолжал: