Сват из Перигора

Когда парикмахер поравнялся с заброшенной аптекой, сердце его внезапно подпрыгнуло.

— Вот оно! — громко воскликнул он. Приставив ладони к вискам, Гийом вытаращился сквозь витрину на полки с экзотического вида склянками, покрытыми пеленой вековой пыли. — Я стану аптекарем!

Аптека стояла закрытой еще со времен знаменитого мини-торнадо 1999-го. Многие полагали, что смерч обрушился на деревню в силу ее уникальной синоптической ситуации. Однако толпам метеорологов, нахлынувших в Амур-сюр-Белль в своих захватанных очках и вонючих непромокайках со всех концов Франции, так и не удалось прийти к единому мнению насчет причины сего природного катаклизма.

Разумеется, никто из них его не предсказывал. А если и предсказывал, то никому об этом не сообщил. Поначалу местные обитатели решили, что неизменный ветер тем злополучным утром просто задул сильнее. Однако уже к обеду Гийом Ладусет обзванивал своих клиентов, тех, кто пользовался париками, предупреждая что не стоит высовывать нос на улицу. Под вечер оставшихся снаружи селян приходилось ловить арканом и затягивать в дома поблизости. Всю ночь напролет черепицы цвета лосося дребезжали, как крышки кастрюль. Ветер визжал с такой силой, что местные жители перестали слышать споры соседей насчет того, что же делать дальше. Потеряв всякую надежду дожить до утра, они спустились в погреба, повытаскивали свои лучшие вина, баночки с фуа-гра, горшки с кабанятиной, трюфели в бутылках, консервированные утиные ножки, грецкие орехи в рассоле, маринованные белые грибы, вяленую оленину и, набив полный рот, принялись наперебой каяться друг другу во всех смертных грехах.

Ни один человек не сообразил, что Патрис Бодэн все еще где-то там, в самом аду. Неясно было и то, почему аптекарь не укрылся на ночлег раньше. Позже обсуждалась версия, что, поскольку Патрис был холостяком, когда запахло жареным, рядом не оказалось никого, кто велел бы ему отложить пестик и ступку. Известно лишь, что бедолага так и не продвинулся дальше бакалейной лавки. Ибо в следующее мгновение доходягу-аптекаря сорвало с места и унесло ввысь, и никто никогда его больше не видел.

Наутро обитатели деревни поняли, что они все еще живы, благодаря диким болям в животе, сопровождаемым отчаяннейшими позывами к рвоте. Но, извергнув тлетворное содержимое, внутренности тут же скрутились по новой, ибо до каждого вдруг дошло, какие тайны были поведаны накануне. Когда рвотные звуки стихли и воздух вновь наполнился воркованием вяхирей, в домах стали открываться ставни, наружу выглянули первые бледные лица. В итоге деревня недосчиталась нескольких амбарных крыш, два вывороченных с корнем дуба перегородили дверь Ива Левека, не давая дантисту возможности выйти из дома, а замок лишился очередной части своих бастионов.

Прежде других отсутствие Патриса Бодэна заметила Лизетт Робер, пришедшая в аптеку за таблеткой от нежелательной беременности. Увидев, что дверь заперта, Лизетт поспешила в соседний Брантом, но при этом она была так сильно поглощена собственными напастями, что совершенно забыла упомянуть об исчезновении фармацевта. Два дня спустя, когда многочисленные селяне бросились в аптеку в поисках средства от хронического запора и тщетно пытались достучаться, по деревне прошел слух, что аптекарь пропал. Полагая, что далеко уйти он не мог, провели беглый осмотр огородов и клумб. К концу недели, когда многим понадобились рецепты, на поиски отправили целую экспедицию. Прочесали все окрестные поля, но ничего достойного внимания так и не обнаружили — кроме оловянной лохани, четырех дохлых лимузенских коров и маслоотжимного пресса. Тогда решено было обследовать лес. Это предприятие большинство участников экспедиции расценило как удобный случай для сбора упавших каштанов, чем все дружно и занялись, попутно восторгаясь цельными зернами кукурузы в гигантских лепешках диких кабанов. Лишь после этого вызвали полицию. Но единственным, что удалось отыскать доблестным стражам порядка, были треснувшие аптекарские очки в золотой оправе, застрявшие в водостоке под крышей церкви. Еще несколько недель, во время дождя, селяне глядели в небо в надежде, что аптекарь вот-вот сойдет. Однако вскоре к его отсутствию привыкли, и когда тысячи журавлей, хлопая крыльями, потянулись над деревенскими крышами, подавая сигнал к началу зимы, жители перестали выжидающе смотреть в облака, а мамаши использовали прискорбное исчезновение аптекаря как предостережение своим чадам, чтоб ели побольше мяса.

Вскоре после мини-торнадо супруга Анри Руссо, славившаяся своей маниакальной страстью к порядку, потребовала уменьшить число жителей на дорожном знаке при въезде в деревню до тридцати двух. Многие посчитали, что в корне такого требования таилась едкая злоба, поскольку Патрис Бодэн в свое время решительно возражал против установки слухового аппарата ее супругу, ссылаясь на отсутствие у последнего каких-либо признаков глухоты. В итоге знак решили оставить как есть — из уважения к аптекарю, который наотрез отказывался сплетничать о недугах своих пациентов, вне зависимости от того, сколько выпивки ему подливали бесплатно в баре «Сен-Жюс». Модест Симон — которая с тех пор, как стала свидетельницей трагического исчезновения фармацевта, увидев все из окна своей ванной, не проронила больше ни слова — бережно хранила сломанные аптекарские очки в тумбочке у кровати, рядом с фотографией Патриса Бодэна, которую она тайком сделала годом ранее на Ослином фестивале в Брантоме.

Едва мысль вступить во владение аптекой успела посетить Гийома Ладусета, как он поспешил ее отбросить. Ибо пусть взгляды Патриса Бодэна на мясо и были, мягко говоря, непостижимыми, во всем остальном тот слыл весьма умным и образованным человеком, и парикмахер слишком хорошо знал: ему никогда не постичь даже азов той науки, что пришлось изучать улетучившемуся аптекарю, и даже красный диплом Академии мастеров-парикмахеров Перигора тут не спасет.

Отвернувшись от запустевшей аптеки, Гийом сунул руки обратно в карманы и продолжил путь, чувствуя, как солнечные лучи пригревают складки кожи на загривке. Внезапно сзади раздался голос:

— Здравствуй, Гийом! Решил прогуляться?

Голос Сандрин Фурнье, местной торговки рыбой.

Парикмахер остановился.

— Здравствуй, Сандрин.

— Жарковато сегодня.

— Не то слово, — подтвердил парикмахер, который даже не обратил внимания на погоду.

— Слыхал про душ?

— Нет, — ответил он и исчез за углом, забыв попрощаться.

Гийом Ладусет плелся мимо памятника «Трем жертвам нацистских варваров», пытаясь убедить себя в том, что должно же быть что-то такое, чем он мог бы заняться. Но ничего как-то не придумывалось. Все профессии, что могла вместить в себя деревушка Амур-сюр-Белль, там уже имелись, и те, кто их представлял, опирались на постоянную клиентуру из близлежащих селений. Роли для человека сорока шести лет, посвятившего свою жизнь борьбе с зализанными волосами на темени, перхотью и двойными макушками, уже не было.

Парикмахер свернул на настоящую Рю-дю-Шато, и от одной лишь мысли обо всех тех наслаждениях, что он отныне не сможет себе позволить, почувствовал, как его брюки стали свободнее в талии. Прощайте добавки любимого козьего «Кабеку», когда запасы внезапно иссякнут среди недели; нет маленьким ореховым пирожным с рынка в Брантоме по пятницам; забудь о дюжинах устриц с прилавка заезжего продавца, что ставит свою палатку в деревне поутру каждую субботу; плюс максимум две бутылки «Шато ля Плант» в неделю. Стоило Гийому представить себе изысканные брусочки отборного мыла, которые он больше никогда не купит в своем любимом магазинчике в Перигё, как подмышки парикмахера завоняли, — по крайней мере, так ему показалось.

Когда Гийом миновал старую пекарню, плечи его поникли. К моменту, когда он, ссутулившись, брел через мост, он уже представлял себе, как его волосы свисают спутанными и серыми, как пыль, космами с облепленного струпьями черепа. Ковыляя вдоль берега, местами заросшего дикой мятой, Гийом думал об отвратительной бороде, которую ему придется отпустить для тепла, — как она тянется к его бесполезным чреслам и как в ней свивают гнездо воробьи. Проходя мимо прачечной — пятачка на мелководье, где местные женщины полоскали белье до 1967 года, — Гийом вообразил, будто в ушах его скопилось столько засохшей серы, что он даже не услышал оклика Ива Левека с противоположного берега: