Дьявольский вальс

– Бог ты мой!

– Да... Перед этим у них произошла небольшая размолвка по поводу беспутного образа жизни Реджи, после этого Реджи вышел из комнаты, достал свои штуки и пистолет из ящика комода, закрылся в уборной и – капут. Мамаша услышала выстрел, но не могла открыть дверь, пыталась сделать это кухонным топориком, но из этого ничего не вышло. Парамедики обнаружили ее сидящей на полу, рыдающей и с криком умоляющей сына выйти и все обсудить. Они взломали дверь и, когда увидели, что от него осталось, пытались не пропустить ее туда. Но она все же ухитрилась кое-что рассмотреть.

Так что этим можно объяснить ее непрекращающееся мрачное расположение духа.

– О Господи! – проговорил я. – Пережить такую трагедию. На решение Реджи повлияли какие-нибудь трудности в семье?

– Данн сказала, что жестокого обращения с ребенком не отмечалось. Она расценивала их отношения как отношения доброй матери и испорченного ребенка. Она задерживала Реджи множество раз и хорошо его знала.

– А как насчет папаши?

– Умер, когда Реджи был маленьким. Сильно пил, как ты и говорил. Парень очень рано стал попадать в неприятности, начал с марихуаны и постепенно поднимался по фармацевтической лестнице. Данн описала его: невысокий костлявый чудак, неспособный к учебе, не слишком сообразительный, на работе подолгу удержаться не мог. В криминальных делах тоже больших способностей не проявил – его вечно ловили, но он выглядел таким жалким, что судьи обычно бывали снисходительны. Буйным характером не отличался: единственный случай такого поведения – задержание за нападение. И даже это в общем-то можно считать незначительным – драка в баре: он шарахнул кием по голове какого-то мужика. Данн сказала, что Реджи становился все более агрессивным из-за кокаина и что рано или поздно он все-таки убил бы себя. По ее словам, мать долго терпела и пыталась делать все от нее зависящее. Конец истории. Это помогает тебе сделать вывод в отношении матери как подозреваемой?

– Не очень. Во всяком случае, спасибо.

– Что предпримешь дальше?

– За отсутствием других возможностей думаю нанести визит Дон Херберт. Вчера я разговаривал с женой Эшмора, и она сказала, что муж нанимал студентов – выпускников университета. Поэтому, возможно, Херберт обладает достаточной технической подготовкой, чтобы понять, что именно хотел обнаружить Эшмор в истории болезни Чэда.

– С женой Эшмора? Ты что, нанес визит соболезнования?

– Да. Приятная леди. Эшмор был весьма интересным человеком.

Я рассказал ему о том, что произошло с этой парой в Судане. О системах, применявшихся Эшмором в азартных играх, о его инвестициях.

– «Блэк-джек». Ничего себе. Наверное, был очень умен.

– Она сказала, что он был гениален в математике, прекрасно знал компьютер. Кроме того, имел коричневый пояс в нескольких видах единоборств. Он не был такой уж легкой добычей для хулиганов.

– Ты так считаешь? Я знаю, ты раньше занимался всей этой ерундой, я ни в коем случае не хотел бы разочаровать тебя, но мне приходилось встречать множество настоящих мастеров в боевых искусствах с табличками на пальцах ног. Одно дело на ковре – кланяться, прыгать и визжать, как будто тебе в прямую кишку воткнули булавку для шляпы, и совсем другое дело на улицах. Между прочим, я справлялся по поводу убийства Эшмора в Голливудском отделении полиции, они считают, что шансы раскрытия преступления невелики. Полагают, что вдова не слишком надеется на свершение правосудия в отношении преступников.

– Вдова еще слишком потрясена, чтобы на что-то надеяться.

– Да-а...

– Что да?

– В общем, так. Я много думал о твоем деле – о психологической стороне этого синдрома Мюнхгаузена, и мне кажется, что мы упустили из виду потенциального преступника.

– Кого именно?

– Твою приятельницу Стеф.

– Стефани? Почему?

– Это женщина. У нее медицинское образование, ей нравится ощущать власть, она желает быть в центре внимания.

– Я никогда не считал, что Стефани стремится привлечь к себе внимание.

– Не ты ли говорил, что в прежние времена она была видным радикалом? Председателем Союза интернов?

– Да, конечно, но она выглядела искренней. Идеалисткой.

– Может быть. Но взгляни на это по-другому. Лечение Кэсси ставит ее прямо в центр событий, и чем серьезнее болезни ребенка, тем больше внимания падает на Стефани. Она изображает спасителя, героя, мчится в отделение неотложной помощи и возглавляет процедуры. А тот факт, что Кэсси – ребенок большой шишки, делает все это еще более приятным, с ее точки зрения. И эти внезапные перемены, которые с ней случаются, – один день синдром Мюнхгаузена, на следующий день болезнь поджелудочной железы, затем опять Мюнхгаузен. Не чувствуется ли в этом истеричность? Твой проклятый вальс?

Я стал переваривать сказанное.

– Может быть, есть причины тому, что малышка впадает в истерику при виде Стефани, Алекс?

– Но к ней применима та же логика, что и к Вики, – возразил я. – Вплоть до последнего припадка все болезни Кэсси начинались дома. Каким образом в этом могла быть замешана Стефани?

– А она посещала их когда-нибудь на дому?

– В самом начале – может, пару раз – устанавливала монитор, контролирующий сон.

– О'кей. А как ты смотришь на такую версию: первые болезни ребенка были настоящими – круп или что там еще. Стефани лечила ее и обнаружила, что быть доктором у внучки председателя правления очень даже неплохо. Опьянение властью – ты сам говорил, что она намерена стать заведующей отделения.

– Если бы это было ее целью, то, вылечив Кэсси, она бы предстала в еще более выгодном свете.

– Родители еще не отказались от нее, ведь так?

– Нет, они о ней хорошего мнения.

– Вот видишь. Она сделала их зависимыми от себя и экспериментирует с Кэсси, и то и другое ей только на руку. И ты сам говорил мне, что Кэсси заболевает вскоре после посещения больницы. А вдруг Стефани что-то делает с малышкой, сует ей что-нибудь во время осмотра и отправляет домой как медицинский вариант бомбы с часовым механизмом?

– Что она может сделать, если в кабинете вместе с ней находится Синди?

– Откуда ты знаешь, что она там находится?

– Оттуда, что Синди никогда не оставляет Кэсси одну. Помимо этого, они проходили обследования и у других специалистов, не только у Стефани.

– Ты знаешь наверняка, что Стефани не осматривала ребенка в тот же день, что и специалисты?

– Нет. Но думаю, что могу проверить карту амбулаторных больных и выяснить этот вопрос.

– Даже если она и внесла туда свою запись, это может быть что-то трудноуловимое. Например, проверяя горло и язык ребенка, можно чем-нибудь смазать ложечку. Все, что угодно. Это стоит обдумать, согласен?

– Доктор отправляет младенца домой кое с чем, кроме леденца. Отвратительно.

– А чем это хуже матери, отравляющей собственного ребенка? По крайней мере, в данном случае можно предположить, что мотивом служит месть. Стефани ненавидит деда малышки за то, что он вытворяет с больницей, и пытается добраться до него через Кэсси.

– Такое впечатление, что ты много думал об этом.

– Мой порочный ум виной тому, Алекс. Когда-то мне платили за него. Знаешь, что подтолкнуло меня к рассуждениям в этом направлении? Разговоры с Риком. Он слышал о синдроме Мюнхгаузена – о взрослом его варианте, и заявил, что знал медсестер и врачей с подобными наклонностями. Случилась ошибка в дозировке лекарства – и она не была случайной, вдруг врываются герои и спасают положение, как тушители ими же самими устроенного пожара.

– Чип говорил об этом, – сказал я. – О медицинских ошибках, о неправильном расчете дозы. Может быть, он что-то чувствует относительно Стефани, сам не понимая того... В таком случае, почему она вызвала меня? Чтобы поиграть со мной? Мы никогда не работали в таком тесном сотрудничестве. В психологическом плане я не могу значить для нее слишком много.

– Приглашая тебя, она доказывает, что работает добросовестно. У тебя репутация знающего специалиста – а это настоящий вызов для нее, в том случае если она Мюнхгаузен. Плюс к тому в клинике больше не осталось ни одного психолога.