Страница 16 из 16
— Это уж слишком. Серьезно, ты делаешь эти допущения, даже не увидев пациента. Ты относишься к ней, как к багажу, а не к человеку.
— Да?! Я злой, жестокий и циничный, так?! Я не сочувствую больным? Так вот, я сочувствую. Я плачу в кино. Я справил двадцать семь Песахов с самой нежной бабушкой, о которой бруклинский мальчик может мечтать. Но гомересса в Божьем Доме из другой реальности. Сегодня ночью ты это поймешь.
Мы стояли на посту медсестер приемного отделения. Там было еще несколько человек: Говард Гринспун, который дежурил в приемном отделении, и двое полицейских. Я знал Говарда по ЛМИ. У него были черты, которые оказались очень полезными в медицине: он не видел своих недостатков и плевал на других. Не слишком умный, Говард прошел через ЛМИ и Дом, делая какие-то исследования мочи, то ли прогоняя мочу через компьютер, то ли заставляя компьютер работать на моче. Это и сблизило его с другим любителем мочи, Легго. Хитрец и интриган, Говард также начал использовать IBM для принятия решений в терапии. К началу интернатуры у него уже был великолепный подход к пациентам, способный скрыть его нерешительность. Говард пытался рассказать нам с Толстяком о пациенте, но тот его проигнорировал и обратился к полицейским. Один из них — огромный, бочкообразный, с полным лицом, покрытым рыжими волосами. Второй был худым, как спичка, угловатый, бледнолицый и темноволосый, с острыми глазами и большим подвижным ртом, заполненным зубами.
— Я сержант Гилхейни, — сказал бочкообразный, — Финтон Гилхейни, а это офицер Квик. Доктор Рой Г. Баш, привет тебе и шалом.
— Вы не похожи на евреев.
— Не надо быть евреем, чтобы любить горячие бэйглы и, к тому же, евреи и ирландцы похожи в одном аспекте.
— Каком же?
— В семейных ценностях и в единовременном сумасшествии своей жизни.
Говард, взбешенный тем, что его игнорировали, вновь попытался рассказать про пациентку. Толстяк заставил его заткнуться.
— Но вы же ничего о ней не знаете, — запротестовал Говард.
— Скажи мне, как она кричит, и я расскажу тебе о ней все.
— Как она что?
— Крик? Какие она издает звуки?
— Она не кричит. Она издает РУДУДЛ.
— Анна О. — сказал Толстяк. — Еврейский Дом Неизлечимых. Приблизительно, это будет поступление номер восемьдесят шесть. Начни со ста шестидесяти миллиграмм диуретика, Лазикса, и посмотрим, что будет.
— Откуда ты знаешь? — поразился Говард.
Продолжая его игнорировать, Толстяк обратился к полицейским:
— Мне очевидно, что Говард не сделал самого главного, смею ли я надеяться, господа, что вы сделали это?
— Хотя мы и скромные патрульные областей города рядом с Домом, мы часто болтаем и пьем кофе с гениальными молодыми докторусами и иногда принимаем экстренные терапевтические решения, — сказал Гилхейни.
— Мы люди закона, — добавил Квик. — И мы следуем ЗАКОНУ НОМЕР ПЯТЬ: «ПЕРВЫМ ДЕЛОМ РАЗМЕЩЕНИЕ». Мы сразу же позвонили в Еврейский Дом Неизлечимых, но, увы, койку Анны О. уже продали.
— Жаль, — сказал Толстяк. — Ну, что ж, хотя бы она отлично подходит для обучения. Она научила бесчисленное количество тернов Дома медицине. Рой, иди осмотри ее. У нас двадцать минут до ужина. Я пока поболтаю с нашими друзьями-копами. [56]
— Прекрасно! — сказал рыжий с широкой ухмылкой. — Двадцать минут общения с Толстяком — дареный конь, у которого мы осмотрим все, но не зубы.
Я спросил у Гилхейни, откуда им с Квиком известно о принятии важных медицинских решений и его ответ меня озадачил:
— Полицейские мы или нет?
Я оставил Толстяка и полицейских, склонившимися друг к другу и оживленно болтающими. Я подошел к палате 116 и вновь почувствовал себя одиноким и напуганным. Глубоко вздохнув, я вошел. Комнаты были выложены зеленой плиткой, и неон отражался в стальном оборудовании. Было ощущение, как будто я зашел в могилу, так как не было сомнения, что в этой комнате, каким-то образом, я соприкоснулся с ней, смертью. В центре палаты стояла каталка, в центре которой находилась Анна О. Она была неподвижна, колени согнуты, плечи приведены к коленям и голова, без поддержки, но напряженная, практически касалась талии. Со стороны она была похожа на W. Была ли она мертва? Я позвал ее. Никакого ответа. Я пощупал пульс. Отсутствует. Сердцебиение? Нет. Дыхание? Нет. Она умерла. Какая ирония! После смерти все ее тело приняло форму ее выдающегося еврейского носа. Я испытывал облегчение, забота о ней теперь не висела на мне. Я смотрел на пучок тонких седых волос у нее на голове. Такие же были у моей бабушки в день ее похорон. Грусть утраты захлестнула меня. Я ощутил ком в груди, который медленно поднялся к горлу. Я чувствовал ту странную теплоту, которая становится предвестником слез. Мои губы дрожали. Я вынужден был сесть, чтобы прийти в себя.
Толстяк ворвался в палату:
— Давай, Баш, блинчики и… Да что с тобой?
— Она умерла.
— Кто умер?
— Эта несчастная, Анна О.
— Лабуда. Ты что сошел с ума?
Я ничего не сказал. Возможно я сошел с ума. Может быть полицейские и гомеры были всего лишь галлюцинацией. Чувствуя мою боль, Толстяк присел рядом:
— Я когда-нибудь обращался с тобой неподобающе?
— Ты слишком циничен, но все, что ты говоришь, оказывается правдой. Даже если это звучит безумием.
— Именно. Так что слушай меня, и я скажу тебе, когда плакать, потому что во время твоей тернатуры у тебя будет множество причин заплакать, а если ты не будешь плакать, то попросту спрыгнешь с крыши, и твой прах соскребут с асфальта парковки и погрузят в труповозку. Ты станешь пластиковым пакетом с месивом. Понял?
Я сказал, что да.
— Но я говорю тебе, сейчас не время, поскольку Анна О. настоящая гомересса и следует ЗАКОНУ НОМЕР ОДИН: «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».
— Но она мертва. Взгляни на нее.
— О, она выглядит мертвой, тут я с тобой соглашусь».
— Она мертва! Я звал ее, проверил пульс и дыхание. Ничего. Мертва.
— Просто к Анне нужен подход перевернутого стетоскопа.
Толстяк достал свой стетоскоп, засунул наушники в уши Анны О., а затем, используя наконечник, как мегафон, заорал: «Улитка прием, улитка прием, как слышишь, прием…» [57]
Комната внезапно взорвалась. Анна О. взлетела в воздух и приземлилась обратно на каталку, вопя на высоких частотах и немыслимо громко: РУУУУУДЛ РРРУУУУДЛ!
Толстяк схватил стетоскоп и мою руку и вытащил меня из палаты. Крики эхом раздавались по всему отделению, и Говард с ужасом смотрел на нас. Увидев его, Толстяк закричал: «Остановка сердца! Комната 116!», и Говард подпрыгнул и понесся, а Толстяк, смеясь, потащил меня к лифту, и мы направились к кафетерию.
Сияя, Толстяк сказал:
— Повторяй за мной. «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».
— «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».
— Пойдем, поедим.
На свете не так много вещей отвратительнее Толстяка, уминающего блинчики и болтающего беспрерывно о всем на свете, включая порнографические отсылки Волшебника Изумрудного Города, красоту гнусности еды, которую мы употребляли, и, наконец, наедине, свои мысли о том, что он называл Великое Американское Медицинское Изобретение. Я отвлекся и вскоре был вместе с Бэрри на пляже в июне, наполненный восторгом разделенной любви. Английские ландшафты. Глаза смотрят в глаза, морская соль на ласкающих губах.
— Баш, перестань. Останешься там еще ненадолго и, вернувшись в эту помойку, взорвешься.
Откуда он узнал? Что они сделали, сведя меня с этим безумцем?
— Я не псих, — сказал Толстяк. — Просто я говорю о том, что любой другой док чувствует, но запихивает глубоко в себя. В прошлом году я похудел. Я! Так что я сказал себе, «только не твой желудок, Толстяк, не за такую зарплату». Никакой язвы. И вот он я!»
Наевшись, он подобрел и продолжил:
— Пойми, Рой, у этих гомеров есть уникальный талант — они учат нас медицине. Мы с тобой сейчас направимся обратно к Анне О., и она научит тебя за час большему количеству нужных навыков, чем молодой и хрупкий пациент за неделю. ЗАКОН НОМЕР ШЕСТЬ: «В ОРГАНИЗМЕ НЕТ ПОЛОСТИ, В КОТОРУЮ НЕЛЬЗЯ ПРОНИКНУТЬ С ПОМОЩЬЮ ТВЕРДОЙ РУКИ И ИГЛЫ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО РАЗМЕРА». Ты будешь учиться на гомерах, и, когда появится молодой умирающий пациент… — мое сердце екнуло, — …ты будешь знать, что делать, сделаешь это хорошо и спасешь его. Это потрясающее чувство. Подожди, пока ты не почувствуешь радость плевральной биопсии вслепую, не поставишь диагноз и не спасешь молодую жизнь. Говорю тебе, это прекрасно. Пойдем.
56
Не люблю слово «менты», так что будет международное «копы».
57
Улитка — часть внутреннего уха. Часто пациенты клеймятся слабоумными, хотя они всего лишь глухие или у них сломался слуховой аппарат и потерялись очки. К Анне О. это, конечно же, не относится.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.