Стекло

Найджел сожрал свой карандаш, весь, кроме того кусочка, который в колесе зажат, и металлической полоски, которая держала ластик, хотя теперь уже он и ластик съел, я заметила, когда утром давала ему кусочек от своего яблока — ну то есть как съел карандаш, он на самом деле только его раскромсал, клочья белой деревяшки и желтой краски валяются среди опилок.

После ужина на следующий день после прихода Бродта, еще светло было, стою я у окна, смотрю, как народ толпится на автобусной остановке через дорогу, и вдруг ребеночек, мальчик, по-моему, как выскочит из толпы и — на дорогу, прямо на проезжую часть. Дикий визг тормозов, на секунду мелькнуло, что это вопит ребенок, и автомобиль останавливается. Причем задняя часть буквально задрана над землей, и в таком положении он еще несколько секунд остается, наклонившись, как бы в ужасе. Потом зад автомобиля опускается, медленно, чуть ли не со вздохом, или так мне показалось. Мальчонка стоит — всего на шаг примерно от автомобильной решетки. Отсюда, сверху, кажется, что просто он загляделся на ветровое стекло. Женщина в синем выскакивает из толпы, хватает его на руки, несет обратно на тротуар. Оба отходят в сторонку. Она опускается перед ним на колени, обнимает за плечико, держа на отлете руку. Не знаю даже, сколько времени прошло, две-три секунды, несколько минут, и вот автомобиль, который чуть не сшиб ребенка, опять тихо покатил вперед, и это — сигнал: он тронул с места, и тут же все пришло в движение, над автобусной остановкой летят голоса, и кто-то орет, и плачет ребенок, все снова в точности как раньше. Сегодня утром не давала Найджелу его катышков, он потому что не прикоснулся к тем, какие у него были, которые я три, не то четыре дня назад ему дала, целую горсть насыпала, и яблока он не ел, значит, сыт. Не знаю, сколько вообще положено есть крысам, но эта очень мало ест.

Про меня забыли в Потопотавоке. Считалось, что я там всего на три недели, осенью, официально то есть считалось, но про меня забыли, невзирая на тот факт, что я была тут как тут, у них на глазах, день за днем, чуть ли не два года целых; потеряли меня из виду, так сказать, средь опадающей листвы; на год и одиннадцать месяцев потеряли. Говорю — меня забыли, но это, конечно, сплошная психология, я же не могу, естественно, знать, что там у них творилось в головах. Может, меня и не думали забывать, может, специально не обращали внимания. Два года на меня не обращали внимания, или про меня забыли. Перевоспитывали молчанием, объявили бойкот, мало ли. Но не то чтобы бесповоротно: иногда чересчур даже много обращали на меня внимания, так что нет, не могли они про меня забыть, и Кларенс не забыл, откуда только ни приходили от него открытки — Новый Орлеан, Кей Уэст, Тампа. И в конце всегда: «Привет тебе от Лили». Когда я говорю, что это сплошная психология, я имею в виду исключительно свою собственную психологию. «Два года целых Эдна прожила позабытая и заброшенная» — да, вот такое дело. Как-то ночью группа скаутов развела костер прямо у меня перед хижиной. Попахивало линчеваньем, страшновато. Стоят все у костра, гогочут, горланят, вдруг начинают петь. Потом у двери у моей столпились, и я им открыла, стояла в дверях и слушала, пока они пели: «Путь далекий до Типперери». Некоторые так и заночевали, на хвое под соснами. Встало солнце, и они разбрелись, они кутались в спальные мешки и одеяла и в утренней дымке выглядели, как странствующие монахи. Некоторые, не все, так именно и выглядели, путаясь в одеже, бродя в тумане под деревьями, и вдруг время замерло, как тогда оно замерло, для автомобиля и мальчика, и стали они картиной. Секунда — и снова двинулись прочь, ворча, матерясь. А за собой столько мусора пооставляли, ужас, и на другой день я вышла, все прибрала, пивные банки, бутылки, бумажные пакеты, объедки, все посовала в пластиковый мешок, мешок этот понесла в Ангар и, так и подмывает сказать, что все вытряхнула на пол в столовой, но на самом деле это я только хотела вытряхнуть, из-за безобразия, какое они учинили у меня под дверью. Я все как-то не могла найти, о чем бы таком попечатать в Потопотавоке. Иногда просто перепечатывала из журналов, раз как-то целый номер «Нью-Йоркера» перепечатала, включая объявленья. Может, даже и не раз. Все, что я там печатала, было напрочь лишено смысла. Давненько я не застревала на Потопотавоке, застревала в смысле, что верчу и верчу, ворошу те давние дела в голове, стараюсь разобраться, и никакая это, конечно, не мания. Я и Кларенсу говорила, что никакая это у меня не мания, просто я думаю про все это, и больше ничего. Иногда я плакала из-за всего этого, сидя на ржавом комбайне или, может, на сеялке, не знаю, на опушке сосняка. Найджел еле шевелится. И дыхание, по-моему, участилось, и с присвистом, по-моему. И бока так и ходят, раньше я не замечала. Такой он был, когда я утром вчера проснулась. Пододвинула ему поилку, носиком поближе к голове. Села за кухонный стол, стала чистить и смазывать машинку Поплавской. Попробовала печатать, и тут только уяснила, в чем непорядок: каретка у нее не ходит, защелка, которая должна обеспечивать этот ход, сломалась, и вот все клавиши работают, а машинка, в общем, ни к черту не годится, разве что печатать тексты в одну строку. Напечатала открытку Поттс: «Найджел живет поживает». Больше ничего такого короткого не придумала. Очень мало в жизни такого короткого. Открытка получилась вся чумазая из-за ржавчины и масла. Как будто эту открытку написали пятьдесят лет назад, и, в общем, так оно и есть, в известном смысле. Да, так насчет той истории с взрывом дома. Оглядываюсь назад и думаю: а кто была та женщина? Я будто временно заблудилась, потерялась, сошла с пути, так сказать, угодила в чащобу, или временно у меня зашел ум за разум. И это многое бы объясняло. Спятила, ну, на недельку-другую, нет, не окончательно, не навсегда. «У Эдны не все дома», — мамино высказывание на эту тему. Или, например, когда я все никак не перестаю печатать, а Кларенс все зовет меня, зовет, а потом подходит внизу к лестнице и кричит оттуда: «Ты что? Совсем спятила, Эдна?» И это был нельзя сказать что вопрос. Он, по-моему, заболел. Передвигается, хочется сказать, как тяжко больной, но может так вообще свойственно ходить крысам его возраста, или так свойственно ходить крысам по опилкам. Я раньше не обращала внимания, как он ходит, может, они вообще так ходят. Интересно, как бы сама я ходила по лесу по колено в опилках? Если болен, значит, оттого что наелся краски, скорей всего. Нет, книга не вытанцовывается, получится вводная статья или, может, длинное предисловие.

Я, было дело, выставила новую записку, приклеила рядом с тем, где сказано: КОРМИТЬ КРЫСУ. В нем как бы тонко сквозит мой интерес к Генри Пулу, к его дому, теперь мне это все даже странно самой. Наверно, тут уместней бы сказать: мой тогдашний интерес, и вот он-то, мой тогдашний интерес меня теперь и удивляет, поскольку я не понимаю, буквально, что я тут нашла интересного. Нет, я непонятно объясняю. Ну так вот: предположим, вы думаете, что поймали муху, а потом разжимаете кулак, тихонечко, осторожно, а там, оказывается, ничего нет. Вы изо всех сил сжимали кулак в полной уверенности, что там у вас муха, и все время, все время там ничегошеньки не было, и так это странно, чудно и тошновато, когда вы разжали кулак, и вдруг, здравствуйте, там пустота. А то мое новое объявление гласило: ЛЮДЯМ В СТЕКЛЯННЫХ ДОМАХ НЕ НАДО ЧИТАТЬ ГАЗЕТ. Как мысль, по-моему, вполне глубоко и, главное, озадачивает. Кларенс как-то сказал, что я никогда не сочту глубоким то, что меня не озадачит. Это замечание он кинул, когда я сказала ему, что «Неприкаянные» [20]не глубокая вещь.

Кто-то нажимал, нажимал на дверной звонок. Или лучше так: кто-то звонил и звонил в дверь, точнее передается, какое было ощущение внутри, в смысле внутри квартиры, дверной звонок звенел, дверной звонок дребезжал, надсаживался, и надсаживались голоса под дверью. Теперь стучат. Думаю не открывать. Не открою. Это Джиамати, уверена.

20

«Неприкаянные» — фильм Джона Хьюстона (1961) с Кларком Гейблом (его последняя роль) и Мэрилин Монро. Сценарий Артура Миллера.