Стекло

Перестала печатать, пошла, села в кресло. Тут стараешься вспомнить, а крыса чешется. Может, блохи? И когда чешется, главное, стучит по стеклу локтями. Не знаю, конечно, эта часть — локоть у них или нет. Я понимала, до какой степени Кларенс от меня ускользает, но, когда тут стучат, разве можно сосредоточиться, и я сказала себе: «Ладно, лучше я соберу эти страницы», имея в виду страницы, которые сползли со стола, а их уже набралось достаточно. По всему полу валяются, я упоминала, конечно, и я на них наступаю. Несколько раз чуть не поскользнулась, они же разъезжаются, когда на них ступишь. Скинула с дивана подушку, встала на нее коленками, и давай сгребать какие поближе листки. Пыталась отломанную ветку папоротника приспособить как шест, при-табанить те, что подальше, но сперва он вихлялся, потом сломался. До каких смогла дотянуться, все сложила стопкой. Найджел перестал стучать. Смотрю, следит за мной и, похоже, усами шевелит, хоть не так я близко была, чтоб настолько мелкое разглядеть, как усы. Скомкала одну страницу. Уставилась в пол, мну, раскатываю, осторожно, чтоб не было никаких подозрений. Сжала мятую бумагу в тугой комок. Поднимаю голову: смотрит. «Чего уставился?» — как заору, и — запустила в него этой скатанной бумагой. Замахнулась и ну чувствую — сейчас я это его стекло как камнем пробью. Выпустила комок, пролетел чуть-чуть, раз, и плюхнулся на пол, будто его удержала невидимая рука. Беру другой лист, еще туже скатываю по полу ладонью, а Найджел, как ни в чем не бывало, сверху за мной наблюдает. Этот подольше долетел, тюкнул слабенько об стекло. Найджел отпрянул, но в трубу свою и не подумал соваться. Ну, и я плюнула на это дело, надоело бумагу месить, сколько можно, и, главное, что это даст. Устроилась в кресле, сижу, сжимаю подлокотники, сердце бухает, взгляд, наверно, горящий, может, даже испепеляющий взгляд. А Найджел вертелся себе в своем колесе.

Сегодня четверг. Сходила в кафе, выяснила, какой сегодня день. За столиком у окна сидела одна женщина, в прошлом приятельствовали, теперь она меня вроде в упор не видит, ну и пусть, я не собираюсь о ней тут распространяться. Раз уж пришла, съела миндальный круассан и почитала газету. Обычно я газету не покупаю — сниму со стеллажа, почитаю и сую обратно, поскольку мне их новости даром не нужны и все остальное тоже, кроме кроссвордов. Я и в кафе-то пошла, не в столовку, куда обычно хожу выпить кофе, потому что в столовке газеты снаружи, на тротуаре, в автомате, и надо кидать монету. Прежде чем совать газету обратно на полку, я вырвала кроссворд, прижала к себе газету под столиком и медленно так вырывала, чтобы без треска. Как правило, я карандашиком поверх газетной шапки пишу: «Кроссворд отсутствует», — чтобы кто любит решать кроссворды и, вроде меня, только ради них покупает газету, сразу взял бы другой экземпляр. А сегодня не стала. Даже не знаю почему. По дороге домой зашла в лавку, купила батарейки для фонарика и виноград без косточек в пластиковом прозрачном пакете. За кассой сидела не Элви, другая какая-то девица, не знаю. Это ж надо, и откуда только в такое время года берут виноград. Не помню, я упомянула сезон? Возможно, и нет, но я не намерена ворошить все эти страницы, чтобы удостоверяться. Лучше я вот сейчас запишу для порядка, что время года, на которое только что я ссылалась, — поздняя весна. Не зима, понятное дело, о зиме не может быть и речи, исключено, я бы жаловалась, что замерзла, а я об этом даже не заикнулась, с тех пор как рассказала о своем походе за машинкой, а когда это было! Уже несколько месяцев нет того невозможного холода, какой мы терпели глубокой зимой и о каком бы я уж точно упомянула, если б тогда я печатала. Иногда, когда мы с Кларенсом бывали относительно разорены, нам попадались сплошь дико холодные дома, и я печатала в перчатках без пальцев, и зимой в Потопотавоке тоже, но это уже после. Я и не думала надевать такие перчатки, кошмарно замерзая на той ферме, на юге Франции, я к ней потом еще непременно вернусь, и это странно, учитывая, что один рабочий, помнится, который вставлял оконные стекла в папином доме, как-то зимним снежным днем был в таких перчатках, и я про них знала, выходит, уже во Франции знала, что такая вещь, как перчатки без пальцев, существует на свете. Свою первую пару я купила в Оушен-сити, в Нью-Джерси, когда мы там поблизости разорились. В Потопотавоке я нашла шерстяные перчатки под стулом в Ангаре, я отхватила у них пальцы, но мои пальцы все равно синели, как ударит мороз. Вот почему, наверно, я там перестала печатать, а не из-за того, что творилось у меня в голове, тем более не из-за того, что люди болтали. Как-то, по забывчивости, их надела в Ангар, а тут один и говорит: «А это не мои, случайно, перчатки?» Потом увидел, что пальцев нет, и говорит: «Да черт с ними, бери их себе». Не помню, я раньше уже отражала тот факт или нет, что я там перестала печатать. Это был единственный раз, до того как я сюда переехала, что я перестала печатать решительно и надолго, хоть Кларенс ко мне без конца приставал, что, мол, хватит, пора завязывать, он считал, что я слишком много печатаю и толком не ем, причем он имел в виду, что не ем за столом, цивилизованно, вместо того чтоб кусошничать за машинкой, когда мы ездили отдыхать особенно. На самом деле, я терпеть не могла, когда у меня крошки в машинке, и никогда за машинкой я не ела, разве что печатала что-то, что боялась упустить, беспокоилась, как бы не вылетело из головы, пока я сижу за столом с другими, вникаю в разговор и так далее. Кларенс хотел, чтобы я вникала в пейзаж, зеленый и мирный, к примеру, или обалделый от солнца и голый, все бывает, — куда только нас во время отпуска ни носило. В кафе многие печатают на компьютерах. Пальцы бегают, а ни звука, и не могу отделаться от подозрения, что они не печатают, а только делают вид. В Потопотавоке сперва не хотели отдавать мне мою машинку, но я настояла. Сказала директору, что не выйду из кабинета, пока он мне ее не вернет. И с тех пор я держала ее при себе, таскала вверх-вниз по холмам, между Ангаром и хижиной по несколько раз на дню, и ставила на нее ноги в столовой.

Это была «смит-корона» в твердой пластиковой сумке с ручкой, как чемоданчик с виду, и таскать ее было не так трудно, как кому-то казалось, наверно. Но все равно я беспокоилась, как бы ее не украли, пока я сплю. Я с собой привезла веревку, чтоб вешать стираное белье в комнате, как я дома вешала, когда мы относительно разорялись, и куском этой веревки я на ночь к себе привязывала машинку. Веревка была плотная, я сказала, да, но все же не проволока, и каждый, кому не лень, мог перерезать ее ножницами. Мой расчет был, что поскольку они знать не знают про веревку, с какой радости им таскать с собой ножницы, тем более нож, а без ножниц и без ножа попробуй-ка развяжи узлы, какие я насобачилась вязать, когда мы с Кларенсом взбирались на горы. Правда потом, когда осознала, что больше не буду печатать, я перестала таскать с собой эту машинку, и веревкой уже не пользовалась. И вот я возвращалась домой, присела на лавочку на Пенн-Стейшн, поставила рядом машинку, и кто-то просто стащил ее у меня, пока я пробовала разобраться в своем билете. И ничего, в Трентоне сошла с поезда, купила точно такую же, хотя не была уверена, что снова собираюсь печатать.

Было темно, когда я спустилась в квартиру к Поттс. Шагнула через порог, нащупывала выключатель, и тут хрустнуло. Я была в ботинках. Не знаю, во-первых, сколько их там было, — но уж не единственный экземпляр, это точно. Подцепила бумажной салфеткой, спустила в унитаз. Кларенс любил сырых устриц и хохотал, когда я ему пеняла, что он их глотает прямо живьем. Я, наверно, избавлюсь от этих книг. В конце концов, я давно не очень-то их читаю и едва ли стану читать в будущем, раз я опять начала печатать. Иной раз, конечно, и взглянешь на корешки, что правда, то правда, идешь, например, по прихожей, и, если особенно почему-нибудь придется остановиться, отдышаться, скажем, держась за полку, ну голова закружилась между гостиной и кухней, или припомнить надо, зачем шла, ну мало ли, и одного взгляда бывает достаточно, чтоб мысль заработала и в памяти встало, о чем эта книга и что в моей жизни творилось, когда я читала ее в первый раз. В первый я раз читала «Уайнс-бург, Огайо», когда познакомилась с Кларенсом. И даже не будет особым преувеличеньем сказать, как я частенько говорила в компании, что «Уайнсбург, Огайо» нас свел — во всяком случае, это Кларенс нашел удобный предлог, чтоб остановиться и со мной заговорить, поскольку он как раз читал ту же книгу. Я читала на ступеньках Метрополитен-музея, там особенно пригревало апрельское солнце, а злой ветер, задувавший из парка, спотыкался, не мог одолеть ступенек, и там-то Кларенс остановился, там-то он со мной и заговорил. Он пришел просветиться по части искусства. Буквальные его слова: «Вот решил просветиться по части искусства». И он сказал, да, что читает «Уайнсбург, Огайо», вот как надо бы напечатать, потому что, когда пошел разговор о книге, оказалось, что он не очень-то в курсе. В этом смысле, ну как подстрекатели памяти, книги то же, что фотографии. «Свет в августе» — вот еще удачный пример: один взгляд на желтую с черным суперобложку, и опять я во Франции, в том громадном доме на ферме, где мы с Кларенсом провели целую зиму. Он в первый раз был в Европе, а я уже третий раз, не считая детства. В тот год во Франции стояли жуткие холода, такая стужа, что большущие льдины плыли по Сене — фотографии, кстати, были во всех газетах, — и холод загнал нас на кухню, и мы день и ночь топили плиту, ели и спали на кухне, а дом был громадный, пять или шесть спален. Плита была тоже громадная, но тепло уходило в трубу — мы сами чуть ли в нее не влезали, чтобы хоть немного согреться, и у меня так коченели руки, что я еле переворачивала страницы книги, которую тогда читала, и книга была «Свет в августе», но я говорила уже. Я ее купила в маленьком английском магазинчике на Rue de Seine в Париже, решила, что мне понравится, ведь понравился же «Шум и ярость», да? — но оказалось, что это вообще книга не про меня, совершенно не в моем духе книга. И все равно я ее сохраняла все эти годы, упаковывала и распаковывала с тех пор уж не знаю сколько раз. Странно, вплоть до последнего времени мне это было не в тягость. А теперь, по мне, не только что «Свет в августе» тяжелая книга — все мои книги сплошь. Хотя, может, не сами книги мне в тягость, а эти воспоминания: упаковываешь их, распаковываешь. Когда мы мотались по свету, а мы чуть не все время мотались, пока были вместе, мы таскали с собой большущие сундуки, и там были книги, и ружья Кларенса, и клюшки для гольфа. Ну, не то что мы физически их на себе таскали, когда путешествовали — этого еще не хватало — мы их отправляли загодя, по адресу, куда направлялись. Единственный раз, когда мы взяли все свои пожитки с собой — это в последнюю нашу поездку, мы тогда все сволокли на юг в «понтиаке», в фургоне. Найджел в своем кольце, оно кружится и шуршит. Я почти уже не замечаю, а как замечу, вдруг, сразу стучу ему по клетке, чтобы унялся.