Чосер

заведения украшались соответствующими изображениями. Крышами лавок часто служили

нависавшие над ними верхний этаж или надстройка, где в одной или двух комнатах жили

лавочники с семьями. Если в доме был погребок или подпол, его использовали для хранения

товара или же припасов, в числе которых на первом месте находился эль.

Среди одноэтажных хибарок и двухэтажных строений с беленными известкой стенами

и соломенной кровлей мелькали пустыри и садики. По улочкам и переулкам, между лавками

и жилыми домами, заборами и складами бродили куры и утки, овцы и свиньи. Мостовые

были сильно разбиты, всюду высились кучи мусора и навоза, ждущие уборщика или

золотаря. В воздухе стоял запах горелых дров и битума, свалки и гниющей требухи.

С восходом солнца открывались главные городские ворота, и от Майл-энда начинали

тянуться вереницы подвод с хлебом: пекари везли на лондонские улицы свой драгоценный

груз, среди которого лучшим почитали хлеб с изюмом и цукатами и худшим – так

называемый “таможенный”. Лошади и экипажи также начинали прокладывать себе путь, протискиваясь по узким улицам между носильщиками, торговцами и водоносами. Город

беспрерывно разрастался, и всюду кипела стройка. К концу XIV века Лондон насчитывал, по

различным оценкам, от сорока до пятидесяти тысяч жителей, но, какова бы ни была

плотность населения в пределах квадратной мили, внутри городских стен стоял

непрекращавшийся шум и гвалт и кипела жизнь. Лондонцев можно было уподобить

пчелиному рою, вечно занятому своим делом, но если тронуть – весьма опасному. Однако

звучавшие на лондонских улицах утренние приветствия были доброжелательными:

“Благослови тебя Господь…”, “Спаси тебя Боже”, “Бог в помощь”, “Доброго дня, хорошей

погоды”. С этими словами смешивались постепенно росший личный шум и первые крики

разносчиков: “Дюжина селедок за пенни!”, “Пирожки горячие!”, “Жирные свиньи и гуси!”,

“Говяжьи ребрышки!”, “Пироги на любой вкус!”. На углу какой-нибудь слепец с белым

посохом в руке распевал популярную песню “На Джей потратил я напрасно труд и время”, упоминаемую Чосером, или “Любовь моя уехала в далекие края”. Чосер хорошо усвоил язык

улицы, густую колоритную смесь простонародной латыни с англо-нормандской

фразеологией и местным английским говором. Это проявляется у него как в настойчивом

обращении к столь свойственной лондонской речи гиперболичности, так и во вкравшихся в

его стихи отдельных словечках и выражениях: “Постой-ка, парень, охолони чуток”, “Рот на

замок”, “Чего городишь-то”, “Поберегись-ка, дурень” и так далее. По ночам, в минуты

относительной тишины, был явственно слышен шум реки.

Для Лондона XIV века и его культуры символичным представляется приблизительное

совпадение количества церквей и трактиров (первых насчитывалось девяносто девять, вторых же – девяносто пять; богаделен и часовен при этом никто не считал, как и

повсеместно распространенных пивных). В последующие века набожность лондонцев была

признана всей Европой, и нет оснований полагать, что в XVI веке религиозное рвение их

было менее пылким. Центром и самым торжественным событием религиозной жизни

Лондона являлась месса. В благословенный миг евхаристии, когда хлеб становился Телом

Христовым, начинали звонить колокола. Самый ход времени в городе соизмерялся с

таинством религиозного обряда и определялся им. В культуре также властвовали обряд и

ритуал. Светская иерархия и светские празднества и церемонии строились в подражание

церковным. Неудивительно поэтому, что поэзия Чосера полнится религиозной символикой и

религиозными образами. “Кентерберийские рассказы” обрамлены в сюжет паломничества, и

почти в каждом из них, прямо или косвенно, речь заходит и о “благости Святой Церкви”. В

этом собрании позднесредневековых повествований содержатся и рассказы о святых, и

тексты весьма благочестивого содержания. Праздники и религиозные процессии на

лондонских улицах, как и кричаще яркая одежда горожан, тоже свидетельствуют о тяготении

тогдашней лондонской культуры к зрелищности. Культура эта несет следы

взаимопроникновения идеализма и реализма, и потому даже самые натуралистические

детали у Чосера могут полниться благочестием. В мистериях, которые так часто наблюдал

Чосер, библейские легенды перемежались фарсом, в них вклинивались скабрезности; в

“Рассказе Мельника” из “Кентерберийских рассказов” доморощенная версия легенды о Ное

и ковчеге становится поводом для многочисленных упоминаний всяческих “пуканий”,

“писаний” и “голых задниц”. От цивилизации, так грозно теснимой постоянной угрозой

смерти и болезни, трудно ожидать неукоснительного соблюдения правил приличия и

“хорошего тона”. Описание Лондона XII века у Уильяма Фицстивена дает нам представление

об обстановке, в которой начинались рост и развитие города.

Фицстивен пишет о прорезаемых чистыми ручьями лугах, что раскинулись

непосредственно за городскими стенами; даже в XVI веке стражники на стенах города и у

его ворот могли любоваться картиной необозримых просторов, а о гашении огня в Лондоне

работавших на окрестных полях оповещали колокольным звоном. Он упоминает “ровный

луг” – место, предназначенное для конных состязаний и лошадиных торгов, которое во

времена Чосера стало называться Смитфилдом, там устраивали рынок и ярмарку, а в рощице

вязов неподалеку – вешали преступников. Уже тогда Лондон был городом ярких контрастов.

Фицстивен пишет о том, как строилось управление городом, о тюрьмах, шерифах и судах.

Чосер тоже рос в оковах средневековых установлений, идущих “с незапамятных времен”.

Его поэзия чаще ассоциируется с весной, нежели с осенью, так как и сам он относил

себя к свежей, только что народившейся цивилизации, хоть Лондон и считался старше Рима.

В заключение своего очерка Фицстивен описывает бытовавшие в городе спортивные

развлечения и празднества. Театральные инсценировки евангельских сюжетов и

представления из жизни святых он упоминает наряду с петушиными боями, которые

устраивались школярами Шровтайда. Он описывает футбольные матчи и скачки, соревнования конькобежцев и стрелков из лука, а также игры с быком и травлю кабана

злыми псами. Описание подобных грубых развлечений дает повод Фицстивену порассуждать

и о вспышках ярости и жестокости у лондонцев, городские хроники полнятся

документальными свидетельствами о бунтах и смертоубийственных драках, с которыми

оказался лично знаком и Чосер. Фицстивен замечает также, что “к большим неудобствам

жизни в Лондоне можно отнести неумеренное пьянство некоторых глупцов и частые

пожары”. Так как подобное сетование мы не раз встречаем и в последующие века, вплоть до

нашего времени, мы имеем основание предположить, что город этот сохранил ряд

неизменных черт. Прямым доказательством чему служит и поэзия Чосера, где за приметами

и деталями четырнадцатого столетия различим вечный лондонский силуэт. Чосера увлекают

скопления людей и процессий. Кентерберийские паломники также образуют своего рода

процессию, а фигура “истинного и безупречного рыцаря” могла быть списана со святого

Георгия на колеснице карнавального шествия, двигавшегося по Корнхиллу и Чипсайду.

Чосера занимают также многообразие и контрасты мира, где так причудливо смешиваются

“высокое” и “низкое”. Его произведения многоголосы. И голоса эти словно соревнуются

друг с другом, как будто он вторит многоголосью лондонской толпы; а живость и

театральная выразительность его речи, возможно, порождены его наблюдениями над

непрестанной изменчивостью города.

Чосеру дороги каждое зрелище и видимое проявление жизни Лондона и его души, и