Страница 9 из 22
* * * «О, сердце разрывается на части От нежности… О да, я жизнь любил, Не меряя, не утоляя страсти
— Но к тридцати годам нет больше сил».
И наклонясь с усмешкой над поэтом, Ему хирург неведомый тогда Разрежет грудь усталую ланцетом И вместо сердца даст осколок льда. * * * Со всею искренностью говорю, С печалью, заменяющей мне веру… За призраки я отдал жизнь свою, Не следуй моему примеру. Настанет день… Устало взглянешь ты На небо, в чудотворный час заката. Исчезнут обманувшие мечты, Настанет долгая за них расплата. Не думай противостоять судьбе, Негодовать, упорствовать, томиться… Нет выбора — исход один тебе, Один-единственный: перекреститься. * * * Нам суждено бездомничать и лгать, Искать дурных знакомств, играть нечисто, Нам слаще райской музыки внимать — Два пальца в рот! — разбойничьему свисту. Да, мы бродяги или шулера, Враги законам, принципам, основам. Так жили мы и так умрем. Пора! Никто ведь и не вспомнит добрым словом. И все-таки, не знаю почему, Но твердо верю, — о, не сомневаюсь! — Что вечное блаженство я приму И ни в каких ошибках не раскаюсь. * * *.................................................
«Кутырина просит…» — «Послать ее к черту». (Здесь черт для приличья: известно, куда). Хватается в страхе Седых за аорту, Трясется и Ляля, бледна и худа. Один Калишевич спокоен и ясен (На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр). Подвал продиктован, обед был прекрасен. Каких вам еще наслаждений и игр? Неслышно является Игорь Демидов, Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку (В сей комнате много он видывал видов). «Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку». Отец что-то буркнул в ответ, и Демидов К Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе. Кто был предпоследним в роду Хасанидов, Как звали своячениц Жоржа Бизе? Августа Филипповна входит в экстазе. «Газеты достать абсолютно нельзя, Весь город кричит о каком-то рассказе… Кто автор? — Звоню. Разумеется — я». Влетает, как ветер, как свет, как свобода, Порывист, заносчив, рассеян, речист, Ну, тот… с фельетонами в честь огорода… Не то огородник, не то анархист. Преемник Кропоткина, только пожиже, Зовущий «бороться», как звал в старину. (А в сущности, что ему делать в Париже, Студенту российскому Осоргину?) За ним, прикрывая застенчиво шею, Имея для каждого свой комплимент, Знакомый Парижу, известный Бродвею, К тому же и нобелевский конкурент, Вы поняли — Марк Александрыч Алданов, Читательской массы последний кумир (здесь две глупые строчки, которые пропускаю) Владимир Андреич, уходите? Снова? (Тот в банк, в типографию — тысяча дел.) «Сто франков до пятницы… честное слово!..» Не слушает… не дал… исчез… улетел. Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька. Единственный выход — пойти к Сарачу. Сарач только спросит: «Прикажете сколько?», И в книжку запишет, придвинув свечу. Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери, Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь. Была Клеопатра. Была Кавальери. По Шальневу Верино царство теперь. Судьбой к телефону приставлен Ладинский, Всему человечеству видно назло: Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский, А тут не угодно ль — алло да алло! На свежий товар негодует Эразмус. С «коровой», с капустой лежат пирожки. «А были б микробы-с, а были б миазмы-с, Так все расхватали бы вмиг дурачки!» К унынью клиентов из пишущей братии Блуждает Кобецкий, повесивши нос. «Формация кризиса… при супрематии Америки… труден научный прогноз». Прогнозы для Волкова менее трудны: Два франка внести в прошлогодний баланс, Подклеить в уборной подгнившее судно, Трясти бородою при слове аванс. Пора наконец перейти к Кулишеру, Но тут я сдаюсь и бросаю перо. Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру, Тут нужен бы гений — c'est un numero! Стихи в альбом Я верности тебе не обещаю. Что значит верность? — Звук пустой. Изменит ум, изменит сердце, — знаю. На том и помирись со мной. Но все-таки я обещаю вечно Беречь те робкие мечты И нежность ту, которую, конечно, Не сбережешь и часу ты. * * * Сегодня был обед у Бахраха. Роскошный стол. Чудесная квартира. Здесь собраны на удивленье мира Ковры, фарфор, брильянты и меха. Но где ж котлеты, пирожки, уха? Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира Забыть должна о грубой кухне лира, Остаться к эмигрантщине глуха. Изящный смех, живые разговоры, О станции и о знакомых споры, Червинских шуток изощренный яд, Хозяйки чистый и лучистый взгляд… Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края», Скажу я с Грибоедовым, кончая.