Страница 8 из 22
* * * Железный мост откинут И в крепость не пройти. Свернуть бы на равнину С опасного пути? Но белый флаг на башне. Но узкое окно! О, скучен мир домашний, И карты, и вино! Я знаю, — есть Распятья И латы на стенах, В турецкой темной рати Непобедимый страх. Пустыни, минареты, И дым, и облака, И имя Баязета, Пронзившее века. Белеют бастионы За мутною рекой, Знамена и короны Озарены луной. И на воротах слово, — Старинно и темно, — Что на пути Христовом Блаженство суждено. * * * О том, что смерти нет, и что разлуки нет, И нет земной любви предела, Не будем говорить. Но так устроен свет, Где нам дышать судьба велела. И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря На то, что ты и бодр, и молод, Как грустно путнику в начале сентября Вдруг ощутить чуть слышный холод. * * * Жил когда-то в Петербурге Человек — он верил в Бога, Пил вино, глядел на небо, И без памяти влюбился. И ему сказала дама, Кутаясь пушистым мехом: «Если так меня ты любишь, Сделай все, что ни скажу я». Чай дымился в тонких чашках, Пахло горькими духами… Он ответил: «Что ты хочешь? Говори — я все исполню». И подумал: «Буду с нею Навсегда, живым иль мертвым. Легкой птицей, ветром с моря, Пароходною сиреной». Равнодушно и спокойно Дама на него взглянула: «Уходи, раздай все деньги, Отрекись навек от Бога, И вернись с одною мыслью Обо мне. Я все сказала». Он ушел и, обернувшись, Улыбнулся ей: «И только?» На другой же день он входит, Бледный, без креста на шее, В порыжелой гимнастерке, Но веселый и счастливый. Тихо в небе догорали Желтые лучи заката, И задумавшись как будто Дама вновь проговорила: «Уходи, и если можешь, Обо мне забудь!» Не сразу Встал он, не сказал ни слова И ушел не попрощавшись. Мир широкий. Все найдешь в нем, Но не все ль и потеряешь? Только шесть недель промчалось, Ночью кто-то в дверь стучится. «Отвори!» И тихо входит Тот же человек. Но страшно Изменился он. Морщины Черный лоб избороздили. Шепчет дама: «Неужели Ты забыл? Ты изменил мне?» Но он ей не отвечает, Глаз не поднимает темных. Утро брезжит… В пышной спальне Женщина ломает руки. «Денег мне не надо. В Бога Верь или не верь — пустое! Но люби меня!» Коснулся Он холодными губами Губ ее, и вновь покорно Темный, спящий дом оставил. Год прошел, второй проходит, Никого она не видит, Никогда не спит… Ни слухов, Ни звонка, ни телеграммы. Только ветер бьется в окна, Только птицы пролетают, Только долгая сирена Завывает в ночь сырую. Лубок Есть на свете тяжелые грешники, Но не все они будут в аду. Это было в московской губернии, В девятьсот двадцать первом году. Комиссаром был Павел Синельников, Из рабочих или моряков. К стенке сотнями ставил. С крестьянами Был, как зверь, молчалив и суров. Раз пришла в канцелярию женщина С изможденным, восточным лицом И с глазами огромными, темными. Был давно уже кончен прием. Комиссар был склонен над бумагами. «Что вам надо, гражданка?» Но вдруг Замолчал. И лицо его бледное Отразило восторг и испуг. Здесь рассказу конец. Но на севере Павла видели с месяц назад. Монастырь там стоит среди озера, Волны ходят и сосны шумят. Там, навеки в монашеском звании, Чуть живой от вериг и поста, О себе, о России, о Ленине Он без отдыха молит Христа. * * * Единственное, что люблю я, — сон. Какая сладость, тишина какая! Колоколов чуть слышный перезвон, Мгла неподвижная, вся голубая… О, если б можно было твердо знать, Что жизнь — одна и что второй не будет, Что в вечности мы будем вечно спать, Что никогда никто нас не разбудит. * * * Сердце мое пополам разрывается. Стынет кровь. Что за болезнь? Как она называется? Смерть? Любовь? О, разве смерть наша так удивительно – Хороша? Разве любовь для тебя так мучительна, О, душа?