Страница 17 из 22
* * * Не в книге прочесть и не в песнях узнать Об этом, — Бог с ними со всеми, — Но смуглые руки поцеловать Настанет мне все-таки время. И будет минута, когда я пойму Нестройных судеб совершенство, И жизни «Помедли», скажу, «потому Что имя твое — блаженство». 1922 * * * Нам в юности докучно постоянство, И человек, не ведая забот, За быстрый взгляд и легкое убранство Любовь свою со смехом отдает. Так на заре веселой дружбы с Музой Неверных рифм не избегает слух, И безрассудно мы зовем обузой Поэзии ее бессмертный дух. Но сердцу зрелому родной и нежный Опять сияет образ дней живых, И точной рифмы отзвук неизбежный Как бы навеки замыкает стих. 1921 * * * Когда, Забыв родной очаг и города, Овеянные ветром южным, Под покрывалом, ей уже не нужным, Глядела на Приамовы стада Рыжеволосая Елена, И звонкоплещущая пена Дробилась о смолистое весло, И над волнами тяжело Шел издалека гулкий рев: «Измена». Где были мы тогда, Где были И я, и вы? Увы. Когда, У берега Исландского вода С угрюмым шумом билась, И жалобная песня уносилась От обнаженных скал туда, Где медлила вечерняя звезда, По глухоропщущим лесам и по льду, Когда корабль на парусах белей, Чем крылья корнуэльских лебедей, Нес белокурую Изольду, Где были мы тогда, Где были И я, и вы? Увы. 1920 * * * Устали мы. И я хочу покоя, Как Лермонтов, — чтоб небо голубое Тянулось надо мной, и дрозд бы пел, Зеленый дуб склонялся и шумел. Пустыня-жизнь. Живут и молят Бога, И счастья ждут, — но есть еще дорога: Ничто, мой друг, ничто вас не спасет От темных и тяжелых невских вод. Уж пролетает ветер под мостами И жадно плещет гладкими волнами, А вам-то, друг мой, вам не все ль равно, Зеленый дуб или речное дно? 1917 * * * 3аходит наше солнце… Где века Летящие, где голоса и дали? Где декорации? Уж полиняли Земные пастбища и облака. И я меняюсь. Падает рука Беспомощно, спокойны мысли стали, Гляжу на эту жизнь, — и нет печали, И чужд мне даже этот звук: тоска. Но все ж я не подвластен разрушенью. Порою мир одет прозрачной тенью, И по ночам мне страшно иногда, И иногда мне снится голубое И плещущее море, и стада У берега моей родимой Трои. 1919 ВОЛОГОДСКИЙ АНГЕЛI Царь Христос, побудь с нами, Царь Христос, ты нам помоги, Не прожить нам в этом мире, одолели нас враги. Солнце, солнце в вольном небе, как фонарь, гори и пылай, Озари по грехам и горю путь далекий в небесный рай! Что, Алеша, о чем ты просишь? Лучше б в городе погулял. Пелагея Львовна сына от уныния берегла. Тихо рос он, один, играя с собачонкою у пруда, Или серый замок из глины с трехоконной башней лепил. А теперь, не ребенок боле, — восемнадцатый год пошел — Как береза у опушки, все тянулся и молчал. Иногда за огороды уходил и там, у реки, На широком и теплом камне, будто мертвый, в небо глядел. Тихо стелются Божьи реки, воздух северный чист и свеж, Тихо облако в небе тает, точно ангельская душа. Возвращался. Пылили овцы. Уж над лесом стоит звезда. «Что ты, рыбу ловил, что ли?» У подгнившего плетня Пелагея Львовна сидела и, скучая, сына ждала. «Нет, я в поле был, мама», — отвечал он и шел к себе, И потом, сквозь щелку двери, до полуночи иногда Было видимо мерцанье восковой дрожащей свечи. «Что ж, молитва угодна Богу, только странно это мне, В эти годы!» А Алеша, улыбаясь, слушал мать. Ой, весна, ой, люди-братья, в небе серые облака, Ой, заря над лесом, ветер — все в темнице Господней мы! Белый город Вологда наша, на окраине тишина, Только стройный звон колокольный, да чирикают воробьи. Вьется речка, блестит на солнце, а за речкой лес, холмы. За холмами мир вольный, — но Алеша не знал о нем. Знал пустое, — что соседка продала на базаре кур, Л уряднику на почте заказное письмо лежит. Да и Пелагея Львовна не умнее сына была, Не в гимназии училась — у Воздвиженской попадьи. Всякий люд идет дорогой, — проезжают в тройках купцы, И с котомками богомольцы, и солдаты на войну. Из обители далекой к Троице-Сергию инок шел, Попросил приюта в доме, отдохнуть и хлеба кусок. В мае ночи коротки, белы, стихнет ветер, небо горит И плывет звезда-Венера по сиящим морям. Все о доле монастырской, о труде монах говорил, А Алеша о мире думал и заснуть потом не мог. Что за жизнь! Заря, сосны, золотые колокола. Уходя, утешил инок Пелагею Львовну, сказал: «Сын ваш чист и душой, и телом… Тщитесь, матерь, его сберечь». А она лишь улыбнулась — «Знаю, славный мальчик он, Неиспорченный он и скромный, — только ведь не помощник мне!» И не знала, не угадала в материнском сердце своем, Что врата грядущей печали ей захожий монах открыл.