Завещание

Доктор помчался на половину генеральши. Она лежала измученная, но вышла к нему… В каких выражениях? Ей право всё равно!.. «С глубоким прискорбием» или «с душевным», – какое ей дело?.. Ключи?.. Какие ключи?.. Нет, она никаких ключей не видала и не знает, где они. Да чего он тревожится?.. Прислуга верная: ничего не пропадёт…

– Да, но их надо иметь наготове, для полиции. Сейчас придут опечатывать бумаги покойного…

– Опечатывать! Зачем?

– Таков закон… Чтобы всё было цело, до прочтения завещания во исполнение воли покойного.

Генеральша Дрейтгорн заметно побледнела. Она не знала и не ожидала такой помехи… Доктор был слишком занят, чтобы заметить эту бледность.

– Так я сейчас напишу объявление и пошлю в редакции. В «Новое время» и в «Новости», – я полагаю довольно?

– Как знаете!.. Пишите здесь, у меня. Вот всё что нужно: перья, бумага. Напишите, – прочтёте мне… Я сейчас, только положу компресс на голову… Страшная мигрень!.. Подождите же меня.

И генеральша вышла из приёмной в спальню.

– Рита! – шепнула она своей поверенной субретке, спешно обшивавшей ей крепом траурное платье, – не выпускай доктора, пока я не вернусь! Слышишь?.. Что хочешь делай, только не выпусти!

Генеральша скользнула из спальной в боковую, маленькую дверь и исчезла.

Две комнаты до той, где лежало тело, были совершенно пусты и сумрачны, ничем не освещённые; из той шёл тоненький луч света от лампады, зажжённой у иконы. Свечи ещё не горели, чтец-дьячок ещё не приходил… Их ждали вместе с батюшкой и с гробом; пока возле умершего никого не было, только в передней, проходной комнате сидела сестра милосердия.

– Помолиться желаете? – спросила она генеральшу.

– Да… Помолюсь там… В его комнате.

Она проскользнула мимо покойника, на него не взглянув, в его бывшую спальню и притворила за собою двери. Запереть их на ключ она побоялась, да и зачем?.. Дело одной минуты… Вот она – шкатулка, – старая знакомая! И ключ от неё ей хорошо знаком: когда-то не так давно, – у мужа не было от неё тайн, ни запретов.

Быстро вложен ключ в замок, быстро поднята крышка… «Бумага? Эта новая, «подлая» бумага, которая может её всего лишить!.. А! Вот и она. Дурак этот не обманул: с самого верха. И искать нечего, слава Богу».

«Скорей теперь закрыть, запереть плотную крышку; сунуть ключи, куда-нибудь, – вот хоть между сиденьем и спинкой кушетки, на которой он лежал… Вот так!»

Вздох облегчённого страха слетел с прекрасных, побледневших за эти тревожные дни, губ красивой женщины. Отныне она могла быть спокойна!

«Взглянуть на этот «документ» его жестокости! Несправедливости! Тупоумия!.. Чтоб, не дай Бог, не вышло ошибки!..» Ольга Всеславовна подошла к окну, и пользуясь последним лучом серого дня, развернула духовную.

«Во имя Отца и Сына и св. Духа»… – прочла она…

«Да! Это оно: завещание»…

«Как он говорил эти самые слова тогда, благословляя Олю! – вспомнилось ей. – Благословлял! А та же рука не дрогнула подписать это!.. Лишить её, их обеих всего – из-за тех, ненавистных людей? Но теперь – не бывать тому! Просим прощения! – не рядиться твоей голопятой азбучнице в павлиньи перья! Нам с Олей – деньги более к лицу!»

И генеральша чуть не прищёлкнула победоносно пальцами в ту сторону, где он лежал. Она, несмотря на французское воспитание, в минуты увлечения была тривиальна.

Вдруг близёхонько под дверями раздались шаги. «Помилуй Бог! А у неё в руках громадный толстый лист гербовой бумаги! Куда девать?.. Сложить и думать нечего успеть. Вот! Уже входят… Кто бы?»

И духовное завещание на полу, и сама генеральша тоже на полу, – на коленях на нём как на коврике, в молитвенной позе, заломила руки на подоконник и влажный взор устремила на мигавшую звёздочку, словно небеса принимая в поверенные и свидетели своего безутешного, вдовьего горя…

То была только сестра милосердия.

– Сударыня, там люди пришли, принесли гроб и, кажется, полицейские.

– Ах! Я сию минуту!.. Скажите пожалуйста, что я сейчас.

Сестра милосердия вышла.

«Ишь, поди ведь, как она мужа любила! И за что ж он её обижал напоследок?» – невольно укорила она покойного генерала.

А генеральша между тем поспешно поднялась, сложила духовную как попало, вчетверо, в восьмеро, и зажав её в руке торопливо вышла из этой, теперь её пугавшей комнаты.

Она до того растерялась, что забыла даже поискать свой карман… Она только крепко держала свой свёрток, а руку опустила вниз, пряча её между складками широкого пеньюара.

В комнате, только что пустой, ей показалось теперь так много народу, что у неё зарябило в глазах. Сердце её стучало немилосердно и кровь била в виски так громко, что она никак не могла понять о чём её спрашивают?.. Её спрашивали: можно ли переложить тело в гроб, уже стоявший рядом. Молчание принято за согласие… Привычные люди ловко взялись и приподняли осевшее тело.

Ольга Всеславовна стояла у изголовья. Из-за приступивших погребальных служителей она вдруг увидала, к ней шедшую с протянутою рукою, со слезами сочувствия на глазах, княгиню Рядскую, – ту самую сановитую родственницу, которая взяла к себе маленькую Олю…

«Надо ей подать руку, – а в руках этот проклятый свёрток!.. Куда его девать? Как спрятать?»

В глаза ей метнулся блестящий, пепельно-бледный лоб покойника, беспомощно закинутый назад, насторону, в ту минуту, как всё тело висело на руках над своим вечным жилищем…

Спасительная мысль!

Нежно склонилась генеральша к гробу. Нежно поддержала холодную голову покойника… Нежно опустила её на атласную подушку, расправила рюшь, окружавшую это твёрдое изголовье и незаметно оставила под ним скрученный свёрток бумаги…

«Вот так верней! – пролетали в ней мысли. – Ты ведь хотел же сам хранить свою духовную: ну и храни её во веки!.. Чего же лучше?»

И ей стало даже смешно… Она с трудом успела задержать улыбку торжества, превратив её в горькую улыбку печали, в ответ на соболезнования родственницы…

Гроб уж торжественно красовался на столе; его покрывали парчой, цветами… Княгиня-родственница, поклонившись в землю, первая возложила привезённый венок.

– Страдалец! Успокоился! – шептала она, качая головой. – Панихида скоро будет?.. А где же… Где же Ольга Всеславовна?

– Они сейчас! – умилённо зашептала ей в ухо «сестра». – Пошли оправиться… Сейчас начнут собираться на панихиду, – а они в расстройстве… Очень убиваются! Не угодно ли присесть?

– А?.. Что?.. Присесть?.. Благодарю! – свысока процедила княгиня.

И направилась ко вступавшему в дверь благочинному украшенному многими регалиями и сановитою бородою.

Генеральша быстро вошла к себе.

– Рита! Скорее вымыть руки, одеваться. Ах! Извините, пожалуйста, доктор! Меня ведь звали туда, – к мужу… Его уж положили в гроб! – тяжко вздохнула она… – Что это? Да, объявление о кончине? Хорошо! Хорошо!.. Отошлите, пожалуйста, а мне надо скорее одеваться. Там сейчас панихида.

– Доктор! Не здесь ли доктор? – раздались тревожные призывы за дверью.

– Иду! Что такое?

– Пожалуйте скорее, Эдуард Викентьич! – призывал его Яков. – Там барыне, внизу, Анне Юрьевне очень дурно!.. Я вот, цветы заказывал, вернулся, смотрю: а в прихожей барыня без чувств лежат. Только что приехали, спрашивают, а им прямо: «скончался!» говорят… Безо всякого приготовления!.. Ну, они не вынесли: в обмороке!

Яков договаривал всё это на ходу.

– Комедиантка! – в негодовании решила Ольга Всеславовна.

И тут же мысленно прибавила: «Ну, да теперь она хоть на голове ходи, так мне всё равно!»

IV

Всё ли равно было ей или не всё, однако глубокое отчаяние дочери, не успевшей проститься с отцом, не успевшей принять его благословения, после многолетнего гнева, тяготевшего над неповинной головой молодой женщины, так было очевидно искренно, произвело на всех такое сильное впечатление, что и мачеха её взволновалась.

Анна Юрьевна была похожа на отца, насколько может быть похожа молодая, стройная, хорошенькая женщина на пожилого человека со строгими чертами и атлетическим сложением, каким отличался генерал Дрейтгорн. Но несмотря на нежность сложения и кротость взгляда, в чёрных глазах её иногда загоралась искра очень похожая на вспышки в отцовском взоре, и волей своей, сильным характером и непреклонной настойчивостью на том, что ей казалось правым и необходимым, Анна была двойником покойного.