Прага

Чарлз сменил позу, склонившись к загроможденному столу, облокотился о мраморную столешницу. Искоса посмотрел на Марка, и взгляд его карих глаз смягчился и тепло затуманился.

— Сказать по совести, Марк, — сказал Чарлз, — иногда я завидую вашей увлеченности научной работой. — На несколько секунд взгляд Чарлза задержался на Пейтоне, пока желание сказать больше пересиливало досаду от того, что сказано слишком много. Грустная улыбка слегка приподняла уголок изящного рта. Брови подвинулись на один, тщательно вымеренный градус к идеально белому пробору в угольно-черных волосах. — Ваша очередь, Марк.

Джон провел в Будапеште всего два дня, ночуя у брата на полу, в одиночестве блуждая по городу с новой и уже устарев шей картой и время от времени знакомясь с друзьями Скотта, которым тот неохотно его представлял. Сегодняшнюю компанию Джон видит впервые, но даже он догадывается, что Чарлз ничуть не завидует Марковым исследованиям. В сущности, Габор только что сказал Пейтону, что не испытывает ни малейшего интереса к делу жизни Марка, взял и позволил себе роскошь высказать очевидное: для венчурного капиталиста Маркова ученая слезливая одержимость прошлым смехотворна. И Марк даже почти рассмеялся.

Официантка, скользнувшая мимо стола, отвлекла Марка.

— Ваша очередь, — напомнил ему Скотт. — Мы идем прогни часовой стрелки.

И Марк слегка взмахнул рукой, неохотно возвращая внимание игре, — сценка искренности, которая показалась Джону слишком любительской в сравнении со вступлением утра.

— Знаете, — сказал Марк, выпевая слова с канадским акцентом и как будто удивляясь собственному признанию, — а ведь я начинаю свыкаться с этими сапогами, — имея в виду разухабистые пластмассовые сапоги, белые, со шнуровкой до колен и с открытыми пальцами — такие украшают ноги всех официанток в «Гербо», женщин от восемнадцати до шестидесяти пяти, к тому же приговоренных к желтым мини-юбкам и белым кружевным фартукам. Все пятеро американцев не могут взять в толк, как это люди, уже несколько месяцев живущие не при социализме, не скинут обязательных разухабистых сапог с тем освободительным пылом, какой они показали, скидывая тираническое правительство. При любом раскладе даже самый тупой новичок в игре понял бы, что человек, составляющий популярную историю ностальгии и всю свою жизнь видавший похожие сапоги на мажоретках и не отягощенных стилем канадках, наверное, не «свыкнется» с их видом в данном контексте.

Но Эмили Оливер все же качала головой, раздумывая, верить или нет. Закусив нижнюю губу, она с видимым мыслительным усилием разглядывала Марка и даже говорила: «Мммм». Тут она, видимо, ясно поняла (довольно заметно), что всем ясна и понятна, и постаралась принять невозмутимый вид. Остальные видели эти метаморфозы и вслед за Эмили улыбались в общей борьбе с приступом хохота.

— А вы мастер наводить тень, дорогуша.

— А вы молчите! Вы придумали эту игру для извращенцев, так что не обессудьте: мне пока опыта не хватает. Нормальных людей, знаете, учат говорить правду.

Эмили выпятила челюсть, вдохнула и приготовилась врать.

И Джон Прайс влюбился в четверть шестого вечером в пятницу в мае 1990 года.

Эмили вздернула бронь, невольной пародией на тайный сговор, и призналась:

— Я постоянно борюсь с сильной депрессией. Понимаете, бывают просто черные дни, когда я совсем отчаиваюсь.

После секунды молчания — взрыв неподдельного веселья у Марка и Скотта. Даже Чарлз, как бы он ни старался выказывать больше уважения игре, широко улыбался. Самой Эмили осталось только потупиться:

— Я еще научусь. Вот увидите.

А Джон не смеется. Он смотрит, как его жизнь наконец разворачивается перед ним. Он смотрит на женщину, неспособную лгать, и говорит себе, что это одно из редких сокровищ жизни. Он видит, что Эмили — как показала ее ложь, — не ведает, что такое невроз и депрессия и, значит, живет у самой поверхности, веря, что бремя душных и бесконечно множащихся оболочек индивидуальности и самокопания легко можно сбросить. Джон чувствует странное напряжение в мышцах вокруг глаз и жует верхнюю губу.

Но он недолго наслаждается моментом, поскольку в игру с победительной улыбкой вступает Скотт:

— Я искренне рад, что Джон разыскал меня в Будапеште.

Эмили довольно кивает теплому братскому чувству. Марк и Чарлз разглядывают свои руки.

— Правда. Можно сказать, сбылась мечта.

Угрюмая официантка проходит дразняще близко, Джон воодушевленно машет и ухитряется задержать ее неверное внимание, однако он ни слова не говорит по-венгерски. Не лучше обстоит дело и у Скотта, который уже пять с половиной месяцев преподает здесь английский. Марк подвергался частным урокам венгерского уже целый месяц, но без толку. Эмили признается, что благодаря ежедневным занятиям в посольстве может разве что озвучить написанные слова и поддержать убийственно простой разговор, так что Джон просит помощи у Чарлза Габора, двуязычного ребенка венгерских родителей, бежавших в пятьдесят шестом в США.

— О kér egy rumkólát, — сказал Габор каменнолицей официантке. Та безмолвно удалилась.

— Боже. Что ты ей сказал?

— Ничего, — пожал плечами Габор. — Я сказал, что ты хочешь еще одну ром-колу.

— А похоже, она разозлилась, — вздохнул Джон. — Наверное, это потому, что я такой очевидный еврей.

Физически эта самооценка бесспорна, но мрачный вывод об антисемитизме венгерских официанток испортил настроение зa столом. Светловолосый, голубоглазый и курносый брат скупо утешил Джона:

— Нет, официантки здесь всегда такие. Они и со мной так же.

— Ну, как бы там ни было, а очередь-то моя, — сказал Джон, и Габор одобрительно присвистнул, оценив классную игру новичка.

«Искренность» словно родилась у Чарлза Габора моментально, полностью готовой, и у молодых американцев, канадцев и бриттов, в 1989—90 поначалу несмело потекших в Будапешт, а там и затопивших его, увлечение этой игрой стало одним из немногих общих интересов в остальном труднопредставимого общества. Чарлз огласил правила игры в октябре 89-го, вечером в день приезда в город, который был, как не раз говорили ему родители, его настоящим домом. Поздним вечером тех же разодранных турбинами суток Чарлз играл с несколькими американцами в баре около Будапештского университета, и игра, по выражению Скотта, распространилась среди англоязычных, как «неопасная, но неизлечимая социальная болезнь». Вирус порхнул с липкого стола, и его понесли дальше к учителям из школ-с-изучением-английского-как-второго-языка, джаз-и фолк-музыкантам, младшим партнерам юридических фирм. Игру со смехом пересказывали и каждый день затевали стажеры из посольства, туристы-рюкзачники, художники, поэты, сценаристы и прочая новая (и нередко хорошо оплачиваемая) богема, а также молодые венгры, подружившиеся с этими захватчиками, вуайеристами, простаками, изгоями общества. День за днем «Искренность» охватывала Будапешт, который уже кишел новыми людьми, жаждущими увидеть, как творится История, или воспользоваться суматохой на рынке, или почерпнуть вдохновения из нетронутого источника — растерзанного Холодной войной города, — или просто насладиться редким и непрочным сочетанием места и эпохи, когда британец, американец или канадец может быть экзотикой, хотя каждому ясно, что эта привилегия слишком скоро потеряет силу.

Чарлз строго посмотрел на Джона, видом своим показывая: «Тебе это не понравится, но я должен сказать правду», — и сказал:

— Когда это первое посткоммунистическое обалдение пройдет, венгры вдруг поймут, что демократии бывает слишком много. Они поймут, что рука на руле должна быть потверже, и сделают верный выбор: сильная Венгрия с настоящей идеологией национального единства. — Помолчав, Чарлз пристально посмотрел на Джона, на Скотта и закончил: — Как у них было в начале сороковых.

Марк:

— Как говаривал мой отец, свою боль нужно видеть в сравнении. Всегда найдется кто-то, кому еще хуже. В этом извечное утешение.