Тонкий лед

—  

Мы тоже не верили,— перебил Егор.

—  

Меня одна бабулька там насмешила. Подала деду пельмени и говорит: «Ешь, милок, все ж домаш­ние. В тюрьме ими, поди, не часто кормили тебя?». Так и подумал я: «А кто для него стараться стал бы? Порою месяцами не интересовались, живой ли он?».

—  

Александр Иванович!—донесся голос водите­ля со двора.

Едва Соколов выглянул, тот же голос отрапортовал:

—  

Продукты получены по списку! Машина загру­жена, можем ехать на причал!

—  

Бегу! — крикнул Соколов и, наспех попрощав­шись с Егором, выскочил из кабинета.

Вечером, когда Платонов вернулся домой, ему по­звонил Александр Иванович:

—  

Слышь, Егор, жив Ромка! Дышит. Я сам видел. Он даже глаза приоткрывал. Но пока к нему нельзя. Слабый! На глюкозе сидит. Под капельницей канает. Врач говорит, что он живучий как сам дьявол! Так что не беспокойся! Я тебе буду позванивать и скажу, когда можно его навестить. Он в том состоянии, что легко поддастся ломке. Главное, дать ему вовремя тепло в душу, чтоб не одичал и не озверел этот человечек...

—  

Ну, что? В начальники зоны тебя проталкивают? А не боишься? Это ж злей, чем начальник милиции! Того весь город боится. Знаешь, как его в городе про­зывают? Нет? А я слыхала: Фантомасом его кличут. Говорят, что он еще хуже того лысого змея! А чем хуже — не знаю, не слышала. Выходит, либо боятся сказать, либо брешут. А как тебя прозовут? — задум­чиво глянула теща на Егора.— Ты у нас не старый,— сказала тихо.

—  

И не лысый!—добавил Егор.

—  

Одно плохо: сиротой маешься.

—  

Может, Тамара вернется?

—  

Ты все ждешь ее, сынок? — подошла женщина к зятю.— Прости меня за глупую дочь. Ну, если б мог­ла образумить дуреху! Так ведь не получится. Далеко она и не вернется к нам.

—  

Почему, мам?

—  

Ей нужен такой, чтоб в ежовых рукавицах дер­жал бы ее! Вот так , как этот, с которым теперь мается. Чуть не послушалась, он ей крокодила в дом приволокет или кого похуже. Попробуй пасть отвори, тот змей вместе с пастью проглотит, и закрыть ее не успеешь. А главное, тот обормот, мужик, даже отвечать не будет. Не он же Томку проглотит. Но та, зная норов, конечно, боится и характер свой под юбку прячет, не высовыва­ет. Куда теперь ей деваться? Бежать и некуда, и стыд­но. А ты тихий и добрый, потому она над тобой вер­ховодила. Нельзя позволять бабе на шею себе садить­ся. Чуть козлить начала, отлупить стоило. А то сам не бил, и мне не дозволял. Уж я б ей накрутила хвост! Увидела б она и кино, и театры! Бесстыжая баба! И ты—лапоть бесхарактерный! — бранилась теща, забыв о дне рождения.

Он показался Егору очень коротким и насыщенным на всякие события.

Сдав дела Нине Михайловне, Егор перешел в дру­гой кабинет и взялся за новую для него работу. Его предшественник, тихий, спокойный человек, прорабо­тал на своем месте много лет. Он никогда ни на кого не кричал, никто не видел его смеющимся. Может, потому ушел на пенсию без единой сединки и морщинки, не оставив в зоне ни друзей, ни врагов, ни памяти. Уходя из кабинета, он остановился в дверях и сказал Егору:

—  

Знаете, Платонов, я жил и работал все годы, придерживаясь одного мудрого высказывания: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская лю­бовь». Вам то же самое советую. Да! Нет у меня ни благодарностей, ни наград! Зато ни выговоров, ни пре­дупреждений не знал. Уезжаю на материк налегке, без груза памяти, зато с хорошим здоровьем и приличной пенсией. В этой системе сохраниться мудрено, но Вы постарайтесь.

Егор забыл напутствие предшественника, как толь­ко за ним закрылась дверь.

Вскоре сутки показались короткими, а рабочий день безразмерным. Он частенько ночевал в своем кабине­те, прижавшись к спинке старого скрипучего дивана. Об удобствах и радостях жизни давно забыл.

С самого раннего утра он проверял работу кухни, пекарни. Осматривал посты охраны, навещал даже псарню. Забегал в больничку, потом шел в цехи, смот­рел, все ли там в порядке, нет ли сбоев, неполадок. Затем шел в гараж, потом — в котельную. Всюду нуж­но было успеть. Не забывал проверить состояние ба­раков, как дежурят дневальные. Конечно, не обходи­лось без казусов.

Вот так решил заглянуть на склад. Хотел прове­рить, как хранится в нем готовая одежда, обмундиро­вание, пошитое здесь, в зоне.

Только взялся за ручку двери, почувствовал мгно­венную боль в заднице. Поневоле заорал. Когда огля­нулся, увидел здоровенную овчарку, вцепившуюся в него всеми клыками.

Платонов забыл, что сам отдал распоряжение ох­ране отпускать собак на свободное дежурство вокруг вещевых и продовольственных складов.

Решил как-то проверить состояние бани. Точно знал, что в этот день никто там не моется. Зэчки последнего, шестого барака, помылись вчера, а нынче там пусто.

Едва открыл дверь, увидел свору голых баб. Они сидели помытые, разомлевшие, с наслаждением пили чай в предбаннике.

—  

Ой, девки, хахалек!—услышал Егор.

—  

И впрямь мужик!

—  

Давай его сюда, покуда теплый!

Платонов захлопнул дверь, поспешил повернуть об­ратно, но голозадая свора, выдавившись из бани, ми­гом нагнала, схватила за руки, за ноги и вернула в ба­ню под хохот:

— 

Девки, щупайте вдоволь! Мужик он или говно? — предлагала рыжая сдобная деваха.

—  

Чу тискать? Вытряхивай из тряпья! В натуре уви­дим, козел или мужик попался!

— 

Девчата, отпустите! Я ж на работе! Не смейте раздевать! — ухватился за брюки, но не удержал.— Прекратите безобразие! Я не потерплю такое отноше­ние к себе! — но чьи-то губы закрыли рот.

Егор чувствовал руки, нещадно сдирающие с него одежду

Рыженькая пухленькая бабенка впилась в Егора всем телом. Она завалилась на него голая и ерзала, не стыдясь никого.

—  

Ну, что ж ты, родной? Иль неграмотный ни разу? Че лежишь как дохлый? Иль поясок тебе изобра­зить? — сочувствовали бабы вокруг.

—  

Твари бесстыжие! — сбросил с себя девку, из­ловчившись, начал одеваться.

Но бабы снова потащили на лавку. На Егора хотела взгромоздиться гигантская женщина. Она уже начала примеряться, как ей лучше лечь. Необъемная ее грудь упала на лицо человеку и закрыла его так, что дышать стало нечем. Он пробовал вырваться, но куда там! С десяток баб вцепились в тело словно клещами.

—  

Отпустите,— еле выдохнул Платонов.

И в это время в баню ворвалась охрана. Егор ми­гом оделся, тут же выскочил наружу, забыв, зачем сюда приходил. О случившемся рассказал Касьянову.

Тот, улыбаясь, объяснил:

—  

Егор, ты сам виноват!

—  

В чем? — изумился человек.

—  

Повод дал бабам! Ведь я хожу и в цехи, бываю в бараках, на кухне и в столовой, никто ко мне не лез и не полезет. А знаешь, почему? Ты, увидев женщину, невольно шаришь по ней взглядом. Бабы это видят и реагируют однозначно. Если заинтересовался, надо тебя завалить. В тебе такое осталось еще от молодо­сти. И бабам эдакие нравятся. Я ни одну не разгляды­ваю, прохожу равнодушно. Ни одна искра из меня не выскочит. Они замечают холод, безразличие и не ле­зут. Дошло? А у тебя огни в глазах скачут. Это ж сча­стье, что охрана успела вырвать тебя. Ну, помнишь хоть одну из напавших?

—  

Всех помню,— покраснел Егор.

—  

Как накажем? В «шизо»?

—  

Нет, не надо! — вспомнилась рыженькая Наташ­ка. Ох, как прижалась она к нему. Окажись наедине с нею, трудно было бы поручиться за себя. Она та­кая... Даже от воспоминаний становится не по себе.

—  

Говоришь, не нужно наказывать? Но ведь они глумились над тобой!

—  

Нет, нельзя врать. Вовсе не глумились.

— 

А что ж было? Тебя изнасиловали? — открыл рот Касьянов.