Птичьи права

ПЕРЕДЕЛКИНО

Измаилу Гордону

Под соснами, недалеко от храма, Где на карнизах ангелы зимуют, И голуби озябшими ногами Снуют по перекошенному снегу, (Гримасы снега в середине марта, Когда не сходятся концы с концами, И в воздухе, линяющем и марком, Еще не пахнет ловкими скворцами), Под соснами мы сели на скамейку, Мы сели на скамейку очень прямо, И руки на колени положили, Как будто бы стеснялись. Или пели. В пальто попала капля. Погодя Скользнул прохожий, сдерживая кашель, Он был добряк, а может, негодяй, О том никто наверняка не скажет, Да он и сам не ведает о том. Он одинок, и нездоров притом. Над головой слагали гнезда галки, Промокшие чернели в клювах палки, Скрипели крылья настежь, как ворота. Распахнутая черная ворона Вся состоит из тяжести и дрожи. (А гнезда все же на костры похожи). Опять упала талая вода, День пополнялся новыми следами, Не ранние стучали поезда За смутными чернильными садами. Мы встали со скамейки и пошли, Сиреневые руки потирая, И, очертанья медленно теряя, Уже едва виднеемся вдали.

«Ночь милосердна. С ней…»

Ночь милосердна. С ней, Как овцы от ножа, Все сущее тесней Сбивается, дрожа. Не различая каст, Небесная свеча Всем во спасенье даст Соломинку луча. Но вот за валом вал Восстала твердь на твердь, Что мрак навоевал Во тьме не разглядеть. Спасались на бревне, И, вероятно, мы Распластаны на дне Девятым валом тьмы. Еще на миг темней, И станет различим, С чьим именем светлей, И невозможно с чьим Сомкнуть усталых глаз, Вкушая плотский мед. Его усмешка нас, Как губы, разожмет.

«Среди людей я буду самый старый…»

Среди людей я буду самый старый. Среди людей я буду самый лысый, С блаженной византийской головой. Мне преподносят милые подарки: Коробка папирос, конфеты, вобла, И в голове моей сияют мысли, Как будто в старой церкви — детский сад. Мне подобает слушать разговоры, И ногтем, древним, словно черепаха, По медленным страницам проводить. Я буду, вероятно, кушать дыню, Когда мой мир сожмется до размера Аквариума. Розовая рыбка Махнет прощально белым плавником. Потом в мой кабинет войдет старушка, Поднимет с полу чистый лист бумаги, Рассеяно положит на диван…

КОВЧЕГ

Все это плутни королевы Маб

В. Шекспир В начале марта вымокла толпа На остановке. Лил тяжелый дождь, И снег, разоблаченный, словно ложь, В смятеньи и печали утопал. Так начиналась ранняя весна. Порою високосная блесна Спускалась к нам на дно сквозь облака, Но клева не было. Картошку из кулька Жевало человечество. Мороз Окончился. Был авитаминоз, И солнечным соблазнам не сезон, И пропадало время, как сазан, Забытый в лодке пьяным рыбаком, Прикрытый мокрым носовым платком. Я догадаюсь, может быть, в конце, Что дело не в улыбчивом лице, Что всякий затянувшийся концерт С хорошей миной при плохой погоде На уличного клоуна походит С венцом, напяленным на канотье. Что полуправда, полунищета, И полумужества убогая тщета Качаются на стоптанных ногах, Как пьяница с ребенком на руках. Он станет в очередь, а подойдет — черед, Без очереди пива не дадут, Пересыхает беспризорный рот, Заплачь, младенец, не сочти за труд… Заплачет, догадается дитя, Натасканное на стакан питья. Мне слышатся другие голоса, Полезные, как звонкая коса, Жизнелюбивые, как лошади в овсах В июньский день на берегу крутом. Я догадаюсь, может быть, потом, Что чрезвычайно важные вопросы Стояли в это время в небесах: Для человека, дерева и пса Уже была почти готова осень. Планировались тысячи смертей, Грядущие рождения решались, Распределялись красота и жалость, Любовь произрастала в наготе. Потом пришли апрельские дожди. В густом растворе холода и дыма Была теперь совсем необходима Хоть капля солнца. Черный от нужды О камень терся впалыми щеками И сквернословил грач. Двумя руками Придерживая воротник плаща, К себе питая подлинную жалость, Бежал прохожий, длинно выражаясь, И отраженье за собой влача. Я только начинаю понимать, Как склонна монотонность к милосердью: Согласие наития с усердьем Рождается, когда, как пономарь, Бормочет подоконник. Потаканье Будильника листку календаря, И капель земноводное мельканье Защитной обволакивают тканью, Как скарабея сгусток янтаря. Я помню коммунальный керосин, Семейный запах мокрого белья, И где-то в уголочке бытия Я, самый младший и послушный сын. И тщится печку растопить отец, Негнущимися пальцами мнет глину, Холодным, желтым, с камешками, блином Обмазывает дверцу. В тесноте Касается то локтем, то коленом, И мне неловко от прикосновений, И уголь гасит мокрые поленья, И дым в глаза, и слезы на глазах. Уйти нельзя — отец дает уроки Житейской прозы, нищеты, мороки, И дождь в окне, и коченеют ноги, И за стеной чужие голоса. Стесненно, словно стоя на весах, Я через четверть века помню дом, И слушаю чужие голоса, И пробираюсь ощупью, с трудом По коридору узкому, как тень Ребенка с тусклой лампой в темноте. С чего бы это не гореть плите… Я, кажется, на правильном пути, Осталось глину в тазике найти, Теперь разбавить дождевой водой, И этот ком, не слишком ли крутой, Какой холодный кафель… Между тем Раскрылись двери, показалась тень, Выходит мальчик, тихий, но живой, С нечесаной курчавой головой. Он говорит: «Здесь нету никого, Плита горит, не нужно ничего.» Я только начинаю понимать, Насколько монотонно милосердье, И капли, словно добрые соседи, Внимательностью могут донимать. Поскольку многотомное наследье, Как результат соития усердья С наитием, еще не решено, — Настойчивая капля состраданья Становится естественною данью, Что воздает неоскудевшей дланью Апрель, упрятав воду в решето. Проматываясь в нестерпимой тяге К одной из самых благодарных магий, Так много назаимствовал добра, Что даже галилейскому бродяге Я задолжал таланта полтора. И, пребывая в яме долговой, Я горестно качаю головой, Подсчитывая шансы избавленья: Когда б я помнил чудное мгновенье, Или печаль была полна тобой, Иль если б точно знал, что вечный бой, Я б избежал тревоги и томленья. Тому, кто в главной роли, ни к чему Партнеры. Монологом обойдется, Посомневается, поплачет, посмеется… Куда трудней Меркуцио. Ему Необходим противник, иноверец, Чтобы при нем на раны сыпать перец, Швыряться бисером и призывать чуму На все четыре стороны, хотя б Все это плутни королевы Маб. Не так уж много на земле друзей, И среди них грешно искать партнеров, Механиков, статистов и суфлеров, Сосредоточенных, как белка в колесе. А из врага не выйдет даже враг, Способный поддержать тебя на сцене, Который и зарежет, и оценит Твои способности уйти во мрак. Игра такая не окупит свеч. Я предлагаю лампочку зажечь, И луковицу посадить в стакане, Посуду вымыть, выдумать обед, Утюг отремонтировать, пока не Благовестит об окончаньи бед Лиловый голубь, прилетевший с юга, На подоконник спрыгнувший упруго. По лености мечтателен и мглист, Рассудок мой, спасаясь от смятенья, Как лягушонок, шлепнулся на лист Тяжелого и теплого растенья. И вот я вижу допотопный дом, На каждой ветке яблоки в саду, В густом ультрамариновом пруду Две розовые утки кверху дном. Сад теребит вечерняя жара, В сарае кошка молоко лакает, И женщина выходит со двора, Протяжным голосом кого-то окликает. Но я не сторож брату моему. К чему мне знать, куда девался Авель, Скорей всего, он собирает щавель — Занятие по сердцу и уму. И Каин спит, умаявшись, в лесу Не ведает греха ни сном, ни духом, Лишь изредка поводит волчьим ухом, Отпугивая жалкую осу. Мычание доносится из хлева, И женщина тревожится и ждет, Посмотрит вправо, а потом налево, И снова каждого по имени зовет. Почти не знаю ничего о том, Как майский ливень разрушает горы, И с корнем выворачивает норы, Прорытые старательным кротом. Несет душеспасительная сила Сплошной поток густеющего ила: Обломки мух, древесная кора, Окаменелая девонская икра, Голубизна и зерна хлорофилла, Все это, камни подмывая, плыло, Во мгле плывущим ландышем убило Проснувшегося в муках комара. Не надо больше никого искать, Теперь я начинаю привыкать К погоде, словно к форменной одежде, Как привыкают к вере и к надежде, В конце концов, все так же, как и прежде.